Владислав Кетат - Стать бессмертным
«Надо же, он всё так хорошо помнит, даже то, о чём в тот момент думал. Если не врёт, то, скорее всего, он действительно не был пьян, — думаю я, — вот только кому понадобилось сбрасывать его с лестницы?»
— А у вас ничего не украли? Кошелёк, деньги, ценные вещи? — уточняю я.
— Нет, ничего. — Слабо мотает головой из стороны в сторону Рыжов. — Да и откуда у меня ценные вещи?
— Может, вас перепутали с кем в темноте?
— Может и так, — неуверенно говорит Рыжов, — а, может, и не перепутали.
— В смысле?
— Понимаете, Алексей, я почти уверен, что одним из этих двоих была женщина.
— Женщина? Это, которая с высоким голосом?
— Да.
Я пытаюсь понять логику Рыжова, но у меня не получается.
— Простите, а что следует из этого, что это была женщина?
— А то, — Рыжов делает паузу, в которую умещается даже слишком много превосходства, — что женщина могла участвовать в этом деле только из мести.
Смотрю в его тёмные, пронзительные глаза, и до меня медленно начинает доходить то, к чему он клонит.
— Вы хотите сказать, что кто-то, а, точнее, какая-то женщина, решила вам отомстить таким вот способом, да ещё взяла себе в сообщники мужчину? Ведь, если я правильно понял, вторым персонажем был мужчина?
Рыжов кивает.
— И за что же, ещё раз простите, она вам мстила?
И без того большие Рыжовские глаза удивлённо расширяются.
— За обманутые надежды, за унижение, за боль, за стыд, в конце концов! За что же ещё брошенная женщина может отмстить мужчине?
— То есть, это была ваша… любовница? — наконец доходит до меня. — Ну вы, Евгений Иванович, блин, даёте…
— Я почти уверен, что это была кто-то из моих бывших, — небрежно роняет он, — только до сих пор не могу вычислить кто именно. Теперь вы понимаете, Алексей, почему ещё я не стал обращаться в милицию?
Внимательно смотрю на Рыжова, а он смотрит на меня. С моей физиономии, должно быть, можно писать картину «Станиславский на премьере», поэтому Рыжов заявляет:
— Вы мне не верите, Алексей, я зря. Не верьте своим глазам, поверьте моему слову. Я уже в том возрасте, когда не врут, даже самому себе, не то, что другим.
Мне становится стыдно.
— Извините, Евгений Иванович, — говорю я, — просто, понимаете, в это несколько трудно поверить…
— Не извиняйтесь, я вас понимаю, — Рыжов плавно водит в воздухе рукой, словно дирижирует невидимым оркестром, — прекрасно понимаю…
Рыжов надолго замолкает. Он снова всматривается в окно, за которым по-прежнему никого нет, только зима, да ветер.
— Алексей, вы бывали когда-нибудь в урологической клинике? — неожиданно спрашивает он.
— Бог миловал, Евгений Иванович, — честно отвечаю я.
— Ну, так я вам расскажу. — Рыжов немного привстаёт в своём кресле. — Приходите вы туда, скажем, с нестоящим членом и жалобой на боли в низу живота. Вас приглашают лечь на бок, согнуть ноги в коленях и спустить штаны. Вы послушно ложитесь на кушетку, и очень скоро чувствуете в собственной заднице чужой палец. Это больно. То есть, если у вас всё в порядке с простатой, процедура не более чем унизительна, но уж если вы больны — это чертовски больно. Потом хозяин пальца, который только что отымел вас в задницу, даёт вам салфетку и говорит: «Пожалуйста, удалите остатки геля из ануса, одевайтесь и ко мне в кабинет». — Рыжов отхлёбывает из кружки и щурится, будто на солнце. — Там он, конечно, вам скажет: «Не волнуйтесь, я поднимал члены семидесятилетним!», но это всё чушь, и вы это очень скоро поймёте…
— Евгений Иванович, зачем вы мне это всё рассказываете?
— Я хочу, чтобы вы поняли, насколько это мерзко. Я ещё недавно мог сделать счастливой любую женщину, а теперь у меня между ног ни на что не годная верёвка.
Я снова смотрю на него с удивлением.
— Знаю, знаю! — хрипит он. — По глазам вижу. На ногах не стоит, а всё о том же. Так?
— Ну, в общем, да… простите.
— Говорю же вам, не извиняйтесь… я очень долго, безумно, мучительно долго думал над этим вопросом и только когда превратился в развалину, понял, всё дело в женщине!
Я замечаю, что после этих слов у Рыжова натурально загораются, мгновение назад готовые потухнуть, глаза.
— Женщина, Алексей, это не только и не столько источник наслаждения, — продолжает он, — женщина и есть сама жизнь! А раз она есть жизнь, то единственное, зачем нам с вами стоит существовать — эту жизнь поддерживать, прямо или косвенно. Ведь, никакой другой цели нет!
— В смысле, продолжать род?
— Не только, не только…
Рыжов вдруг весь съёживается, словно от налетевшего холода, хотя никакого холода здесь и в помине нет; опускает голову, закрывает руками лицо…
— Я бы всё отдал за… — шепчет он, — всё, что есть бы отдал…
Рыжов начинает гулко, нехорошо кашлять.
— Не волнуйтесь вы так, Евгений Иванович… — пытаюсь я его успокоить, — сейчас всё пройдёт.
— …всё бы отдал, чтобы вернуть, чтобы туда снова попасть…
Рыжов вдруг закрывает рот, будто сболтнул лишнего, и испуганно таращится на меня снизу вверх. Кашель его вдруг неожиданно проходит.
— Куда попасть? — спрашиваю я.
— Так, никуда, — говорит он, отводя глаза. — Это метафора. А вот скажите, Алексей, вам какие девушки нравятся? Мне, например, высокие блондинки. Или рыженькие, такие, лисички.
— А я, знаете, недолюбливаю блондинок, — отвечаю я. — То есть, они не нравятся мне как класс. До такой степени, что у меня, страшно признаться, не было ни одной блондинки. Одни брюнетки.
Рыжов смотрит на меня с неподдельным удивлением. Глаза его блестят, и во всём нем чувствуется, сменивший апатию, интерес к моим словам.
— Тут вы не правы, — произносит он менторским тоном. — В блондинках есть что-то волшебное. Это же чудо — девушка с золотыми волосами. Богиня солнца… Если бы Энн была брюнетка, Кинг-Конг никогда в жизни бы в неё не влюбился, а напротив, порвал, как мавпа газету.
— Как кто, простите?
— Обезьяна, это по-хохлятски.
— Понятно. А вот мне кажется, — тем же менторским тоном сообщаю я, — что блонди стали популярны исключительно по причине расположения к ним товарищей с юга, где, как известно, женщины со светлыми волосами не водятся…
— Та-а-а-к, — растягивает Рыжов, — я никогда не интересовался, но позвольте спросить, Алексей, вы кто по этносу?
— Я, Евгений Иванович, русский (Рыжов вопросительно поднимает брови) с небольшой неметчинкой, знаете, для экзотики…
— Тогда, следуя вашей логике, можно предположить, что вам, как потомку тевтонских рыцарей, должны нравиться исключительно брюнетки…
— …ну, да…
— …или, хлеще того, азиатки…
— …есть немного…
— …а мне, соответственно, блондинки, поскольку я на достаточно большой процент, э-э, черножоп. Так?
Все на кафедре знали, что у Рыжова какие-то не то цыганские, не то кавказские корни, за что говорила чуть смуглая кожа и чёрные пронзительные глаза, поэтому все разговоры о нацменьшинствах в его присутствии прекращались.
— Я совсем не это имел в виду, Евгений Иванович, — спешу я оправдаться. — На самом деле, я уже размышлял о причинах этой моей странности и пришёл к выводу, что единственным оправданием может служить лишь то, что я ненавижу Мадонну. Просто терпеть не её могу, кошку драную. Даже в своих первых клипах, где эта шмара представляется в образе молодой оторвы, она не вызывает у меня ничего, кроме подкатывающего к горлу липкого комка.
Рыжов усмехается еле-еле.
— Не надо, не оправдывайтесь. Вы, безусловно, в чём-то правы. Каждому своё…
Мне вспоминается Беляев, и всё то, что он мне наплёл про того, кто сидит теперь в инвалидной коляске рядом со мной.
— И всё равно, что бы там не говорили, блондинки, если, конечно же, они натуральные, это что-то невообразимое, — снова, воспаряв духом, произносит Рыжов. — Вы, кстати, знаете, как отличить настоящую блондинку от крашеной?
— Ну, есть только один способ — с готовностью отвечаю я, — сравнить цвет волос на голове и…
— Правильно. Я вот за всю жизнь ни разу не ошибся, знаете, почему?
— Ну и почему?
— А же вам уже сказал, они — волшебные, они богини… — Рыжов замолкает на минуту, чтобы хлебнуть чаю и почавкать сухими губами, — но дело не только в этом. Вы можете мне не верить, но у меня было особое чутьё на женщин, а точнее, на женское тело и связанную с ним неразрывно — женскую душу. Я мог видеть сквозь одежду…
Моё лицо, должно быть, снова являет собой образец вежливого скепсиса. Но я киваю головой в знак согласия. Пусть говорит. Может, ему от этого станет легче.
— …раньше я думал, что схожу с ума, что это галлюцинации и прочее, но потом понял — просто, когда умираешь и твоя душонка вот-вот отчалит в небытие, ты начинаешь чувствовать души живых. Да, да! Я понял только недавно, что видя тела я касался их душ… душ молодых женщин. Только молодых! До старушечьей души добраться нельзя, потому что её попросту нет. Женщина ведь умирает очень рано, в сорок или чуть позже, когда её тело становится бесплодным, то есть вообще никаким. И всё — это смерть, женщины нет, её душа воспаряет ввысь, а на земле остаётся оболочка — портящая всем жизнь и воздух старуха…
