Семен Кирсанов - Т. 2. Фантастические поэмы и сказки
Глава, доказывающая пылкую любовь автора и вдохновенным и отечественным лирикам.
Семен себя
торопит,
но вдруг —
сверкнувший луч,
и поперек дороги
журчит Кастальский ключ.
Воды все больше
прибыль,
волны — костяки,
плывут, плывут —
не рыбы,
плывут, плывут стихи:
«Постой, останься, Сеня,
будет злой конец.
Проглотишь, без сомненья,
трагический свинец.
Отец твой кровью брызнет,
и должен он сгореть.
А, кроме права жизни,
есть право умереть.
Он не придет к низине,
поверь мне, так же вот,
как летний лебедь к зимним
озерам не придет».
— Никогда, никогда
я не думал, не гадал,
чтоб могла, как В. Качалов,
декламировать вода! —
А вода как закачала,
как пошла певать с начала:
«Эх, калина, эх, рябина,
комсомольская судьбина.
Комсомольцы на лугу,
я Марусеньку люблю.
Дай, любимая, мне губки,
поцелую заново,
у тебя ведь вместо юбки
пятый том Плеханова».
Ах, восторг,
ах, восторг!
(Пролетела
тыща строк.)
Ну, а Сеня
не к потехе,
надо ж быть
ему в аптеке.
Город блещет
впереди,
надо ж речку
перейти.
Но мертвых стихов
плывут костяки,
плывут, проплывают
трупы-стихи.
«Отлетай, пропащее детство,
Алкоголь осыпает года,
Пусть умрет, как собака, отец твой,
Не умру я, мой друг, никогда!»
Стихи не стихают…
— Тут мне погибель,
Как мне пройти
сквозь стиховную кипень?
Аптека вблизи
и город вблизи,
а мне помереть
в стихотворной грязи!
В то время я жил
на Рождественке, 2.
И слабо услышал
как плачется Сеня,
вскочил на трамвай,
не свалился едва,
под грохот колес,
на булыжник весенний.
И где ужас
Семена в оковы сковал,
через черные,
мертвые водоросли
перекинул строку Маяковского:
«год от года расти нашей бодрости».
И канатным
плясуном
по строке
прошел Семен.
Глава эта посвящается ядам и людям, ядами управляющим.
В золотой
блистают
неге
над людскою
массою —
буквы
АРОТНЕКЕ,
буквы
РНАЯМACIE.
Тихий воздух —
валерьянка,
Аптечное царство,
где живут,
стоят по рангам
разные лекарства,
Ни фокстрота,
ни джаз-банда,
все живут
в стеклянных банках,
белых,
как перлы.
И страною
правит царь,
Государь Скипидар,
Скипидар Первый.
А премьер —
царевый брат
граф Бутилхлоралгидрат,
старый,
слабый…
И глядят на них
с боков
бюсты гипсовых богов,
старых эскулапов.
Вечера —
в старинных танцах
с фрейлинами-дурами,
шлейфы
старых фрейлин тянутся
сигнатурами.
Был у них
домашний скот,
но и он
не делал шкод,
на свободу
плюнули
ка́псули
с пилюлями.
— Кто идет?
Кто идет? —
грозно спрашивает
йод.
Разевая
пробку-рот,
зашипел
Нарзан-герольд.
— Царь!
— орет нарзанный рот. —
Мальчик Сеня
у ворот!
Рассердился Скипидар:
— Собирайтесь, господа!
Собирайтесь, антисепты!
Перепутайте рецепты!
Не госсиниум фератум —
вазогеиум йодатум,
вместо йоди и рицини —
лейте тинкти никотини!
Ого-го, ого-го,
будет страшная месть:
лейте вместо Н2О
H2S!
Тут выходит
фармацевт:
— Покажи-ка мне
рецепт!..
Не волнуйся, мальчик,
даром —
тут проделки
Скипидара!
Я ему сейчас
воздам.
Марш по местам!
Банки стали
тихими,
скрежеща
от муки,
тут часы
затикали,
зажужжали
мухи.
Добрый дядя
фармацевт
проверяет
рецепт,
ходит,
ищет,
спину горбит,
там возьмет он
снежный корпий,
там по баночке
колотит,
выбирает
йод,
коллодий,
завернул
в бумагу
бинт,
ни упреков,
ни обид,
и на дядю
Сеня,
глядя,
думал:
«Настоящий дядя!
Старый,
а не робкий…»
Вот так счастье!
Вот веселье!
Фармацевт подносит
Сене
две больших коробки…
Глава главная.
Может,
утро проворонишь,
минет час
восьмой,
и на лапки,
как звереныш,
стал
будильник мой.
Грудь часов
пружинка давит,
ход колесный тих.
Сердце
Рики-Тики-Тави
у часов моих.
На исходе
сна и ночи
к утру и концу
с дорогой,
пахучей ношей
Сеня мчит к отцу.
С синим звоном
склянок дивных,
обгоняя тень,
но уже
поет будильник,
бьет будильник день.
Но сквозь пальцы
льется кальций,
льется, льется йод,
а будильник: —
Просыпайся!
Сеня!
День! —
поет.
Пронести б
коробки к дому!
(Льется йод из дыр.)
А будильник
бьется громом,
дробью, дрожью —
ддрррр!
Вот и завтра,
вот и завтра,
Сеня,
вот и явь!
Вот и чайник
паром задран,
медью засияв.
Вот у примуса
мамаша,
снегом
двор одет,
и яичницы
ромашка
на сковороде.
И звенит,
звенит будильник,
и мяучит кот:
— Ты сегодня
именинник,
Двадцать Первый Год! —
Видит Сеня —
та же сырость
в комнатной тиши,
видит Сеня:
— Я же вырос,
я же стал большим.
Все на том же,
том же месте,
только я
не тот,
стукнул мой
красноармейский
Двадцать Первый Год. —
Сказка ложь,
и ночь туманна,
ясен
ствол ружья…
— Ну, пора!
В дорогу, мама,
сына снаряжай!
Поцелуй
бойца Семена
в моложавый ус,
положи
в кошель ременный
хлеба
теплый кус.
В хлопьях,
в светлом снежном блеске —
ухожу в поход,
в молодой,
красноармейский
Двадцать Первый Год!
ЗОЛУШКА (1934)
