Владислав Кетат - Стать бессмертным
Евгений Иванович искренне не понимал, почему никто серьёзно не занимался раскопками в пещерах и всем, что с ними связано. То, на что он в разные годы натыкался в различных архивах, на глубокие исследования не тянуло никак. Это были узкоспециализированные, отпечатанные в одном-двух экземплярах монографии, которые за всё время, вероятно, прочли не больше одного-двух человек, включая авторов.
«Неужели, ни у кого не хватило ума объединить всё это вместе? — периодически задавал он сам себе один и тот же вопрос. — Неужели, никому это было не интересно?»
Единственное, что ему приходило в голову — подобные исследования шли вразрез с каноническими представлениями о славянском эпосе и в советские времена были возможны лишь теоретически. Ведь запрещали же работать историкам, которые обнаружили на древнерусских мечах надписи типа: «Got Mit Uns» и дерзнувшим сделать из этого далеко идущие выводы; а тут, возможно, просто не нашлось желающих узнать, понравятся ли наверху результаты их исследований, или нет.
А время летело. Быстро кончились, как потом выяснилось, сытые, безмятежные восьмидесятые; будто при ускоренной перемотке, сменили друг друга три генсека; отгремел убогий фарс под названием «Perestroika», и вот уже, клацая зубами и обдавая вконец измученных советских людей несвежим, плотоядным дыханием, к стране подступили новые, страшные времена.
Евгений Иванович и Илья всё также преподавали и к новым временам готовы не были. Работа в институте уже к началу девяностых перестала приносить деньги и быть почётной. Чтобы хоть как-то сводить концы с концами, Евгений Иванович начал заниматься репетиторской деятельностью, в основном, готовя школьников к поступлению в высшие учебные заведения; Илья же кроме научной работы не занимался ничем. За все эти годы он разработал несколько принципиально новых способов прокладки тоннелей, которые, впрочем, никогда не были применены на практике. С Евгением Ивановичем он поддерживал хорошие отношения, хотя дружбой, в прежнем понимании этого слова, их назвать было уже нельзя. Они по-прежнему общались, потихоньку вместе выпивали, но не было между ними той близости, что связывает лишь друзей настоящих, и которую так просто утратить и уж никогда более не обрести. Как и почему так вышло, Евгений Иванович не знал, да и Илья, наверное, тоже.
Год от года Илья тихо угасал. Он умер в Москве осенью двухтысячного года в своей квартире. Родственников у него не было, поэтому в последний путь его провожали студенты и преподаватели. На похоронах Евгений Иванович не мог и не хотел сдерживать слёз. Кроме страшного чувства утраты, дикой, еле переносимой скорби, его душило непонимание самоубийственного выбора Илья. Чужими, тяжёлыми ногами ступал он по грязи позади гроба и думал, какая такая сила заставила единственного его друга, человека, который подарил ему, не больше и не меньше, самою жизнь, от этой жизни отказаться. Евгений Иванович не был способен этого понять. Никак.
Сам Евгений Иванович дикие девяностые пережил относительно благополучно. Институт обеспечивал его отдельной жилплощадью, репетиторство давало достаточный, хотя и сезонный доход, а дамы по-прежнему были к нему благосклонны. Он был всё таким же молодцеватым стариканом, какие встречаются на лазурном берегу во французских детективах, но возраста своего не чувствовал. Амурные приключения Евгений Иванович старался не афишировать, хотя в новые времена огласка не грозила ему совершенно ничем, кроме, разве что, проявлений махровой зависти со стороны коллег-мужчин. Уволить из института за такую ерунду теперь его никто бы не посмел.
Евгений Иванович жил, работал, спал с женщинами и писал свой странный роман, порой ощущая себя если не ледоколом «Ленин», то, уж точно, несгибаемым «Фрамом»[16], о форштевень которого разбивались и уплывали прочь только не полярные льды, а время и пространство. Евгению Ивановичу иногда казалось, будто на него, как на столб нанизан весь наш бесконечный мир, изнутри видимый насквозь. Сверху вниз, справа налево, вдоль и поперёк…
Подобного чувства Евгению Ивановичу не доводилось испытать никогда прежде, отчего он поначалу решил, что оно и есть предвестник приближающегося конца, но пожив с ним некоторое время и несколько привыкнув, сменил своё мнение на противоположное: он убедил себя в том, что всё только начинается.
27. Алексей Цейслер. Кто назначил сбор на эту ночь?
Вечер пятницы. Я сижу напротив небольшого жёлтого телевизора «Юность», к которому через декодер подсоединён видеомагнитофон «AIWA». Декодер я паял всю ночь, по схеме, которую мне где-то раздобыл Мясоедов.
На маленьком экране идёт жанровая сценка из жизни немецких лесорубов: два упитанных ганса трудятся над немолодой уже фройляйн в белокуром парике с косичками (у моего соседа по коридору кроме порнухи оказалась только пара американских боевиков категории «С» и мультик «Тайна третьей планеты»).
Его я смотрел утром. Когда всё закончилось, и три советских космических корабля отчалили в разные стороны вселенной, у меня сжалось сердце. Я подумал, что этот мультик, каждый его кадр — реквием по некогда всесильному, романтичному, единственному и неповторимому в своём роде классу советских инженеров, на котором, словно на непотопляемом ковчеге, покоился Великий — Могучий. И куда это всё ушло…
Дверь в мою комнату после двух мягких ударов открывается, и в проёме появляется человек, в котором я узнаю Беляева, ещё больше поздоровевшего с нашей последней встречи. На нём длинное пальто с поднятым меховым воротником и политбюровский каракулевый «пирожок».
— Было не заперто, — говорит он, — разрешите войти?
Холод, который он напустил, быстро добирается до моих босых ног, и непрочная иллюзия тепла и уюта зимней комнаты рассыпается. Я встаю.
— Вы уже зашли, — говорю я.
Беляев раздевается на вешалку у двери и долго приглаживает свои короткие волосы ладонью. Затем проходит в комнату.
— Что смотрите? — спрашивает он, заглядывая в экран. — Ба! Учебный канал!
— Скорее, «Россия», — отвечаю я, — ведь наша жизнь — это же чистой воды порнография. Сегодня ты ганс, завтра — фройляйн…
— Глубоко, — качает головой Беляев, — реально глубоко.
Я делаю пригласительный жест рукой, и гость подсаживается к телевизору на свободное посадочное место — стул с незакреплённой сидушкой, который я пару дней назад одолжил у комендантши. В ящике в это время происходит смена пажеского караула, теперь кадр занимает молодой афрогерманец с двумя, вероятнее всего, малоросскими красавицами, и, похоже, надолго.
— А помните старые фильмы — оба голые, но ничего не видно? — спрашивает Беляев.
— Помню, помню, такое ещё при Советском Союзе снимали.
— Вот там было искусство, а это… — он машет рукой на «Юность».
— А ничего, что от того искусства за версту разило фальшивкой, как от художественного фильма про войну производства восьмидесятых годов? — говорю я.
Беляев поворачивает ко мне свою удивлённую физиономию.
— Вы о том, что это было также убедительно, как Руперт Эверет в роли Гриши Мелехова?
Я утвердительно киваю.
— Алексей, искусство — это всегда фальшивка, разве вы не знали? А всё, что убедительно, то, — он тычет пальцем в экран, — порнография.
Я встаю, щёлкаю ПТК, специально приготовленными для этого пассатижами, и сажусь обратно. На экране после небольшого кадротрясения появляется шепелявая дикторша первого канала, которая рассказывает об очередной аварии в центре Москвы. Мы с Беляевым замолкаем и внимательно её слушаем.
— Алексей, у меня к вам есть несколько вопросов, если позволите, — прокашлявшись, нарушает сковавшую нас тишину Беляев, — можно выключить телевизор?
— Да, конечно.
Я встаю и выдёргиваю «Юность» из розетки, поскольку по-другому тот не выключается.
— Итак, комиссар, я вас внимательно слушаю, — говорю я Беляеву, водружаясь на место.
Беляев благосклонно улыбается.
— Дело вот в чём. До меня дошли леденящие душу слухи, что у вас относительно недавно случилась встреча тет-а-тет с одним блюстителем закона, неким Дворниковым. Так?
— Так, — отвечаю я, слегка напрягаясь. — А почему это вас интересует?
— Сейчас узнаете, Алексей, — кивает головой Беляев, — не торопите события.
Мой собеседник откидывается на комендантском стуле и, приняв, наконец, наиболее удобную позу для рассказа (нога за ногу, левая рука в бок, правая держит в воздухе воображаемый поднос), начинает:
— Алексей, как вы, наверное, знаете, я здесь, в местном медпункте, служу фельдшером общей практики. Обязанности у меня, в общем, не хитрые — оказывать населению доврачебную первичную медико-санитарную помощь. Это если выражаться казённым языком, а если по-простому, то помогать, чем можно, пока скорая не приедет. Я в этом медпункте, считай, уже тринадцать годков служу, всё про всех знаю, что у кого болит, чешется, не стоит, и т. д. и т. п. Ну, и меня тут, тоже каждая собака в лицо помнит, соответственно.
