Татьяна Мудрая - Костры Сентегира
— Погоди. Я смутно, да помню, что чёрный цвет твоим был. Самый первый наш разговор, у той ядовитой завесы.
— А-а. Так это когда мы здесь, на этой земле, переигрывали. Могор тогда примкнул к бывшим моим кавалеристам вместе с кэлангами — это те, кто в Лэн-Дархане сидел да бурой формой гордился, помнишь?
Кардинена почти инстинктивно погладила навершие сабли:
— Красавица моя. В тот раз Могора Денгиль перехватил и зарубил самолично. И его карху себе на пояс нацепил. Мы с Нойи поработали дичью, а наши всадники — загонщиками. Одним моим людям бы тогда не справиться.
— Это что — последствия того опрометчивого брака?
— Не шути. Раз в год да освежали мы с Волчьим Пастырем обоюдную память. Вспоминали, что неладно, да венчаны.
А тогда у меня как раз та самая история с Тэйнри случилась. Знаешь, о ней потом, хорошо? Главное, что осталась я без своей любимой шпаги. Игрушек у меня скопилось к этому времени немало, и прямых, и кривых, но та была особенная: с ним во гроб легла для почёта, а ту, что от него я унаследовала как победитель непобедимого, в дело пускать было не к чести.
Вот и приехал Волк меня к себе требовать — то ли для передачи опыта, то ли под домашний арест поместить. Это чтобы от военного трибунала отвести: поединки в мирное время круто оценивались, даже если с побежденными гражданами.
— Поединки?
— Ну конечно. Типа дуэль на поражение. Помнишь, кэлангам разрешили оружие на поясе сохранить для-ради воинской чести. Ну и как после этого в дело его не пустить? Ёрзает в ножнах, знаешь, и на волю просится. Ладно…
Похитил меня супруг и привёз прямиком в тот домик в горах, ну, который мы с тобой по нечаянности сожгли. И показывает: лежит на хрустальной глыбе карха мэл, а сквозь самоцвет другая виднеется — отражение, цветная тень или двойник. Так свет внутри затейливо играет, понимаешь. Ножны потёртые, случайные, акулья шагрень поверх деревяшки. Тоже особый шик, знаешь: эфес из кожи галюша выходит самый удобный и видный из себя. Ты понимаешь, кстати, что это одно и то же? Только на рукояти такие округлые бляшки оставляют, даже делают вид, будто следы пальцев хозяина отпечатались, а с футляра шипы снимают почти начисто. Ну, а сам клинок двойной заточки стилизован под японский, только конец не срезан наискось, а слегка оттянут. На длинной рукояти — чеканная цуба с деревом и драконом, вместо хамона — орнамент: юноши и девушки, те и другие с длинными развевающимися волосами, держась за руки, несутся в хороводе. Чернь и позолота, скупые, едва намеченные штрихом контуры. Либо сам Дарран, либо один из его учеников гравировал по клинку работы своего мастера.
— Нравится? — говорит.
— Как же иначе, — отвечаю. — Что на нём изображено?
— Как ни крутись, а женщина из тебя вовсю лезет, — смеётся. — Всё бы ей на картинки любоваться, а нагое лезвие неинтересно. Праздник первого августа здесь вырезан. День Терги, сбор урожая и начало обвальных летних гроз, от которых она служит защитой. Прекрасный праздник и страшный.
Самую чуточку замечтался, вообразил себе непонятно что. И продолжает:
— Тот самый, снятый с Могора. Ты его и рассмотреть тогда не удосужилась, хоть и твоя тоже была победа. Хочешь, ныне подарю?
— Красавец клинок! — отвечаю. — Что рубить, что резать, что колоть. Но, боюсь, женщине не по руке придётся. Там внутри что — ртуть от рукояти к острию переливается, как в мейстерских двуручниках?
Намёк, получился довольно-таки прозрачный: мейстерами у нас исполнителей приговоров зовут. С долей неподдельного уважения, но всё-таки… Обиделся Денгиль, но виду почти не показал. Почти — значит, специально хочет, чтобы заметили.
— Вот так я в тот раз и не получила подарка, — вздохнула Карди.
— В тот раз — значит, он всё-таки тебе достался?
— Именно. И не для радости. Ты понимаешь, что меня не сравнение с простой бабой задело, а символика Терги? Вот, полюбуйся. Ни время этого орнамента не взяло, ни вечность. Только чётче прорисовался.
Кардинена придержала ножны, вытянула из них саблю, повернула плашмя:
— Смотри. Он двойной, узор.
Вереница танцующих показалась Сорди бесконечной: она уходила за пределы граней клинка и как бы продолжалась в незримом пространстве, заплетаясь, точно венок. Глаз скользил по изгибам, подчинялся наклону фигур, ворожбе…
Он мотнул головой так, что капюшон упал на плечи.
— Вот видишь. Будь ты простым мужчиной, даже таким сильным, как Джен, — одолело бы тебя. Как его самого начертание себе взяло.
— Я христианин всё-таки. Им в рок верить не велено.
— Вот как. А часто ли ты Христа о своём неверии молишь? В Динане говорят так: Бог привязал к шее каждого его птицу. Происходит это в момент рождения и означает глубинные устои характера. Ибо как ни повернётся жизнь человека, но сообразуется он не с окружающими обстоятельствами, а с этой непознаваемой бездной внутри себя. И если даже укрощает её, проживает жизнь по видимости благостную и счастливую, — бездна мстит. Дурными снами, ипохондрией или чёрной меланхолией, неудовлетворённостью выпавшим жребием и напоследок — тягостной и нудной кончиной. Гнилью вместо пламени.
Сорди удивлённо посмотрел, как она, насупясь, заталкивает клинок обратно в ножны:
— Вот во что вы верите, выходит. Даже ты, такая сильная.
— Вот что я, такая сильная, пыталась переломить. Увидев перед собой наглядное развитие событий. Мгновенную зарисовку с обоих наших характеров, итог противоборства. «Fais се que doit, advienne que pourra»: «Делай, что должно, — и будь что будет». Почему-то все, кто насчёт сей пословицы заморачивается, думают, что сказано это о моральном долге. А это касается тех глубин, где прячется интуитивное знание о самом себе. Погрешить против должного — сломать себя, что куда хуже и смерти. Мы с Волком такое понимали от рождения.
Карди усмехнулась — и странно прозвучал этот сдавленный смешок.
— Начал ведь не Денгиль. Начал побратим: обвинил Волка в том, что он для своих стратенов тяжёлые наркотики в страну ввозит, а ими намеренно или по недосмотру весь мирный народ травится. И верно по внешней сути, только неправда. Там обратное действие получалось, такое, что абстинентный синдром снимало напрочь. Человека уже больше нельзя было подсадить на чужие наркотики, но воином он отныне становился абсолютно бесстрашным. И не боялся голоса справедливости. Только разве Джен не был таким с самого начала?
Оттого и позвали меня однажды из города, где я тогда жила…
Полюбоваться на то, как побратим на попоне возлёг. С вот этой самой дыркой между бровей. Красивый, чисто умытый, только затылок ему снесло напрочь. И волосы не седые, а буро-красные все…
Он, видишь ли, прямо на Волка со своими убойными аргументами вышел, дурень, а тот не поспел своих телохранителей остановить. Они же на уровне инстинктов защищают, иначе пользы от них никакой.
Я тогда впервые выдавила из себя что-то вроде плача над телом. Со стороны было похоже на кашель, наверное.
Поднялась на ноги уже командиром. Говорю:
— В город не вернёмся, здесь хороните. Имена на табличке напишите так, чтобы не смыло первым же дождем. Со мной пойдут только стратены. Тех, кто целовал знамя правительству, будут судить за нарушение присяги.
— Ина, я одной тебе давал слово, — говорит Керт. — И все прочие тоже. Да разве тут есть такие, кого Братство уму-разуму не учило?
Это они об одном только догадались: возвращается прежняя вольница. И их любимый командир с новым корсарским патентом. Только вот патент был особый.
— Виноградное кольцо, верно?
— Отменно догадлив. Может быть, и дальше продвинешься? Вспомни, что я тебе говорила о структуре Братства Зеркала.
— Лучше снова ты скажи.
— Не задаром.
Сорди понял: ей и без того невыносимо.
— Я не настаиваю…
— Не иди на попятный, чего уж там. Уж коли разговор так повернулся… Сие как раз просто: когда Оддисена собирается круто переменить тактику и стратегию, скажем, внедриться наконец в правительственные круги или объединить разрозненные части империи, магистра она берёт из наилучших — однако не из своих. Свои «клятвенники» становятся слишком привержены идеалам. Чужака приходится доводить до ума десятилетиями, иногда почти всю его жизнь — оттого магистерский знак означает прежде всего свободу доступа к информации и охрану.
— Тебя сделали таким вот…
Он хотел сказать «магистром», но отчего-то продолжил:
— Таким чужаком.
— Да. Как человека, который всякий раз решает по сокровенной совести. То есть по чистому внутреннему гласу, да вдобавок — неординарно. И к тому времени, когда случилось то, что случилось, мой перстень уже был для меня открыт. В том смысле, что меня посвятили в его смысл и дали карт бланш. Что давало самый минимум верховной власти, но полную неприкосновенность.
