Владислав Кетат - Стать бессмертным
Я хочу возразить, в том смысле, что на территории мы не распивали, а приняли раньше, и то несерьёзно, по чуть-чуть, но у меня ничего не выходит. Слова сбиваются в бесполезную, никчёмную кучу… Мой жалкий оправдательный лепет разжигает в старшине инстинкт охотника, и он вновь нападает:
— Как это, не употребляли, от вас же обоих несёт, хоть закусывай! А вы знаете, что ваш поступок можно квалифицировать как мелкое, а может даже и не мелкое, хулиганство? Проникновение на территорию режимного, охраняемого объекта плюс, распитие в общественном месте.
Неожиданно из глубины памяти мне протягивается спасительная соломинка. Я вспоминаю, что нам говорил перед каждым «выходом в свет» ветеран обоих путчей, наш беззубый старший товарищ по совместной борьбе, Витя Кузькин по кличке «Кузя»: — «Чтобы не бояться мента, надо представить его без формы. Форма пугает».
Я делаю вид, что повержен, а сам в это время сосредотачиваюсь. Итак: то, что старшина Дворников не снимает головной убор, сидя за столом, говорит о том, что он, скорее всего, лысый. Значит, толстый, лысый, небольшого роста. Под глазами мешки. Белки глаз слегка желтоватые. Изо рта попахивает…
— А то повадились, будто тут вам мёдом намазано! — продолжает громить поверженного противника Дворников. — НИИгеомаш — это же закрытая территория, оборонный объект, в конце концов, а вы по нему бегали, как дети малые, да ещё в нетрезвом…
…я вижу предбанник больничной палаты, по которому шаркающей походкой идёт человек с лицом старшины Дворникова. На нём замызганные синие треники с оттянутыми коленками, майка, из-под которой торчит отвисший живот, в руке банка с анализами. Мне становится немного лучше, я улыбаюсь.
— Что смешного? А вы вообще знаете, что минимальный штраф за подобное правонарушение составляет пятьсот рублей? — неожиданно формулирует основную мысль своей речи старшина.
— У вас тоже? — вырывается у меня.
— В каком смысле?
Теперь он представляется мне в мини-юбке, чулках в сеточку и огромном рыжем парике. Становится совсем смешно, и я не выдерживаю. Неуместный вроде бы в такой ситуации, но совершенно искренний, кратковременный приступ хохота сводит партию вничью.
Товарищ старшина теперь одного цвета с пятисотрублёвой бумажкой, которую я уже достал из бумажника.
— Задерживать я вас не буду, протокол составлять тоже, — говорит он, — но попрошу не приближаться к территории НИИгеомаша. Ваши данные я зафиксировал, так что без фокусов. И ещё, если у нас тут что-нибудь подобное случиться, вы у меня в списке будете первым. Ясно?
— Но…
— Никаких «но». Свободны, гражданин.
Последнее слово как всегда осталось за силовыми структурами.
Выхожу из отделения, жадно глотая воздух свободы. После посещения таких заведений дышится особенно легко и свободно, и непременно хочется вымыть руки. С мылом.
Мясоедов ожидает меня на лавочке у входа в отделение. На его лице отчуждение, видимо, он никак не может переварить то, что с нами случилось.
— Меня отпустили сразу, как только я показал ветеранское удостоверение, — поясняет он, — а с вами как обошлись?
— Нормально, а мне это обошлось в пятьсот рублей, — отвечаю я.
— Вы что, дали им взятку? — как мне кажется, совершенно искренне удивляется он.
— Ну да. Они же проститутки, их услуги платные, — поясняю я, — если это вовремя себе внушить, то жить становится намного легче.
— Может это для вас норма, а я как-то, знаете, не привык. — Мясоедов неожиданно останавливается, как вкопанный, и его глаза опять расширяются. — Теперь я вспомнил, где я вас раньше видел — на правительственном митинге, в девяносто втором, весной, на Пушкинской площади. Я тогда ещё курсантом был, и нас в оцепление поставили. А я-то мучился, никак не мог вспомнить. Это ведь были вы, да?
На меня испытующе смотрит полузакрытый глаз.
— Честно говоря, я участвовал не в одном десятке митингов, мне так сложно сказать, — пытаюсь увиливать я, хотя прекрасно понимаю, о чём он.
— Вы были в чёрном пальто и швыряли что-то в сторону трибуны, а потом вас и ваших товарищей менты здорово поколотили…
— Яйца…
— Что, простите?
— Ну, яйца. Дадим политикам яйца, раз у них нет своих. Мы в них яйцами кидались, преимущественно тухлыми.
Лицо Мясоедова сияет.
— Вот видите, я не ошибся!
— Нам тогда, и, правда, хорошо досталось. Чёрт, даже не верится. Вас не удивляет, что мы с вами снова встретились?
— В этом, как раз ничего странного не вижу, все когда-нибудь снова встречаются, но вот то, что я вас тогда зафиксировал… Может, потому, вы были выше всех на голову, — рассуждает вслух Мясоедов.
Неожиданно он весь как-то съёживается. Его глаза тускнеют и становятся обычного размера. Ссутулившись, он засовывает руки в карманы камуфляжной куртки, будто ему вдруг стало очень холодно.
— Память, это всё память, — бормочет он, — будь она проклята.
— Тогда мода такая, во всех чем-нибудь кидаться, — поясняю я, — в политиков яйцами, в ментов мелочью, чтобы взятки не брали, в продажных журналистов — помидорами…
— Да-да, я помню, я всё помню…
После слова «помню» у меня в голове в ускоренной перемотке проносятся события двухчасовой давности. Немного со стороны, будто всё это не со мной, вижу я, как мы входим в коридор, который был за стальной дверью, что мы штурмовали; как идём по нему долго-долго, но усталости нет, потому что коридор этот совершенно точно построили люди, а значит, он должен куда-нибудь нас вывести; как натыкаемся на шахту с металлическими скобами внутри; и как карабкаемся по этим скобам вверх, останавливаясь через каждые пять-десять минут, потому как Мясоедову было тяжело лезть с одной рукой; как вылезаем, наконец, на свет божий через грязный, заваленный мусором колодец; как у меня слепит глаза, поскольку свет божий после темноты нестерпим; как радуемся, прыгаем, словно дети, потому что выбрались, потому что живы…
— Пойдёмте ко мне домой, — прерывает мои мысли Мясоедов, — тут рядом.
Я соглашаюсь.
Мясоедов снимает верхний деревянный этаж дома, который здесь называют «Дом с муэдзином». Раньше тут жила одна высланная за сто первый километр пьющая опереточная знаменитость, которая очень любила, взгромоздившись на подоконник, завывать выходную арию из оперетты «Мистер Х». Делал он (на самом деле, знаменитость была мужского пола) это почему-то всегда в полдень, отсюда и название.
Дом, несмотря на древность, хороший и тёплый, с нормальными батареями и человеческой сантехникой. Весь нижний (каменный) этаж занимает хозяйка, с которой, как мне пояснил Мясоедов, пока мы шли от отделения до дома, по вечерам лучше не встречаться.
Мясоедов живёт один в двух больших комнатах и маленькой спальне на одного. Интерьер первой вполне соответствует жилищу малопьющего вдовца. Здесь уютно, как в старых советских квартирах с прошлым — разношёрстная мебель разных времён и народов, унаследованная, скорее всего, от полдюжины различных семей; фотографии каких-то, вероятно, уже умерших, людей на стенах; чёрно-белый телевизор и много-много книг, даже слишком. При этом единственный элемент беспорядка — разноцветные змеи мясоедовских галстуков, расползшиеся по дивану.
В центре комнаты стоит мощный, внушающий мне некоторую робость письменный стол. Если бы у письменных столов были бы весовые категории, этот бы наверняка был супертяжем. Он отличается от обычных преподавательских столов, примерно как «Бентли» от, «Запорожца». Я бы сорок раз подумал, прежде чем сеть за такой работать. За него надо минимум академика. В маразме.
Но Мясоедов не из робкого десятка. Стол по периметру завален журналами и каким-то мусором, а в центре, на газетах стоит незаконченная модель парусника без парусов и рангоута, но с поднятым на корме Андреевским флагом. Непонятно зачем я решаю блеснуть эрудицией:
— «Ингерманланд»?
— Нет, «Гото Предестинация», — небрежно бросает Мясоедов. — Ещё недоделанный. Тренирую мелкую моторику левой руки, очень помогает.
Проходим во вторую комнату. Она кажется несколько большей, чем первая, хотя Мясоедов уверяет, что они одинаковые. Здесь почти нет мебели, только кожаный диванчик и пара «венских» стульев. Рядом с окном стоит деревянный мольберт, на котором закреплён холст с изображённым на нём лицом какой-то женщины с рыжими локонами. Холст совсем свежий, от него ещё пахнет красками. Волосы женщины выписаны очень тщательно, буквально каждый волосок виден, а лицо, наоборот, размыто, лишь глаза и рот обозначены крупными мазками. Спрашивать, кто это, не хочется, и так понятно. «Это что, тоже для тренировки мелкой моторики?» — думаю я.
— Местный художник нанялся, было, написать по фотографии портрет Светланы, — видимо, почувствовав мой интерес к картине, поясняет Мясоедов, — да запил, подлец, и аванс не вернул. Пришлось забрать портрет сюда, от греха подальше. Лучше пусть здесь стоит.
