Юзеф Крашевский - Твардовский
Пани Варвара, увлекаемая привязанностью к пану Станиславу, успела уверить себя в том, что муженек ее — мудрейший и ученейший из смертных. Любовь ее не допускала ему соперников ни в умственных способностях, ни в прелестях внешних, хотя пан Станислав, сказать между нами, был только что не безобразен. Домовитая хозяйка проводила целые дни, перебегая из кухни в кладовые, бренчала заткнутыми за пояс ключами и даже на скромном супружеском ложе бредила стряпнёю разного кушанья, домашними вареньями и наливками; сквозь сонь воевала с домашнею челядью, не забывая притом приголубливать мужа нежным названием кошечки. Пан Станислав платил жене за страстные чувства степенною, старопольскою любовью. Глубоко уважая в ней достоинства жены и хозяйки, он иногда удостаивал ее поцелуем, что случалось, однако ж, только в большие праздники. Более же всего заботился и сушил он свой мозг над тем, чтобы уверить пани Варвару в своей учености и обширности своего победоносного ума, надеясь довести тем привязанность своей Бавкиды до степени обожания. Теория супружеского счастья пана Станислава утверждалась, как видите, на твердом основании.
Супруги были бездетны. Бедная сиротка, встреченная Твардовским в доме воеводы, была родственница пани Варвары. Воевода, при жизни дочери своей, воспитывал ее вместе с Ангеликой, связанной с нею узами дружбы, и вообще принимал живое участие в судьбе сироты. По смерти своей приятельницы, Ангелика изредка посещала замок воеводы для того, чтобы повидаться со своим покровителем и взглянуть на места, где пролетели лучшие лета ее юности; остальное время проводила она в Кракове, в доме пани Варвары.
Скажем теперь несколько слов о пани Ангелике. Она была редким, в своем роде, существом. Одаренная от природы всеми умственными совершенствами, она привлекала к себе огнем своих черных очей, величием осанки, в особенности же исполненным дивного благородства, выражением лица: казалось, что каждый, кто приближался к ней, признавал превосходство ее над собою и против воли смотрел на нее с какою-то почтительною боязнью. Характер пани Ангелики вполне соответствовал ее прекрасной наружности. В тот век Ангелика была довольно редким явлением. Не взирая на бедность свою и одиночество, она ценила себя очень высоко; на мелкую шляхту не обращала почти никакого внимания; руки своей удостоила бы она разве какого-нибудь каштеляна[16]. Мещан она презирала, любезников осыпала язвительными колкостями, заносчивых громила насмешками, а на брачные предложения их отвечала эпиграммами. Сирота и без состояния, Ангелика тем не менее гордилась своею красотою и благородством происхождения.
В особенности изумительна была в ней необычайная ученость, усилившая, без сомнения, ее тщеславие. Ценя высоко науки и знание, в то время запрещенный для женского пола плод, она была существом особым, казалась чем-то средним между мужчиною и женщиною. Неистощимым для нее наслаждением, самою приятною забавою было ловить неосторожные слова, терзать и осмеивать неучей и недозрелых мудрецов. От этого-то, несмотря на всю ее красоту, бежала от нее молодежь. Волокиты бросили ее и стали искать более легких побед, и пани Ангелика увидела себя покинутою всеми в 25-летнем возрасте, которого именно достигла в то время, когда встретился с нею и влюбился в нее Твардовский. В заключение мы должны сказать, что немало упреков слышала Ангелика от пана Станислава, который постоянно ставил ей в образец добродетели своей супруги, пани Варвары.
— Зачем отвергнула ты столько женихов, столько честных мещан и купцов? — спрашивал он ее иногда. — Теперь никто уже не станет искать руки твоей. Красоту твою губят годы; заботы усеют прекрасное лицо твое морщинами, слезы избороздят его, — останешься ты навек старою девой.
— Лучше остаться старой девой, — отвечала ему обыкновенно гордая красавица, — чем связать себя навсегда с каким-нибудь глупцом.
— С глупцом? — возразил пан Станислав. — И ты называешь таких людей глупцами? Много достойных, всеми уважаемых людей искали руки твоей, и разве в числе их не было людей умных и просвещенных, которыми бы не погнушались и первые наши невесты?
— Желаю им счастья и менее, чем я, прихотливых почитательниц, — хладнокровно отвечала на все эти вопросы и убеждения пана Ангелика.
— Что же ты думаешь сделать из себя со временем? — спрашивал ее пан Станислав.
— Если вы, которых я привыкла считать своими покровителями, отступитесь от меня, то пойду в монастырь.
— Гм! Гм! — прервал ее пан Станислав. — Разве тут идет речь о том, чтобы мы когда-нибудь решились покинуть тебя? Ты знаешь сама, приходила ли когда-нибудь в голову мне или жене моей подобная мысль? Единственное желание мое — обеспечить судьбу твою. Согласись, что девушка до тех пор не может считать себя в безопасности, пока не вверит судьбы своей избранному ей мужчине?
Пан Станислав обыкновенно называл ее «hic mulier» (вот женщина!) и хотя, в сравнении со своей супругою, почитал Ангелику чем-то вроде нравственного урода, однако ж, питал к ней любовь и привязанность, быть может, и во внимание к тому, что никто так терпеливо, как она, не выслушивал бесконечных его сентенций.
Несмотря на все доводы и представления своего опекуна и покровителя, панна Ангелика, тщеславная своею красотою, остроумием и ученостью, столь необыкновенными для ее пола и возраста, ценила себя слишком высоко для того, чтобы смириться и упасть духом. Взирая на свет свысока, она не печалилась, видя, как с каждым днем убывали ее поклонники, как с каждым годом блекла ее красота, и утешала себя книгами и уверенностью в ничтожестве тех, которые не умели оценить ее. Надежды, впрочем, она не теряла; кто же, даже из самых мудрых людей, не ласкал себя подчас надеждою?
Твардовский дождался наконец возвращения пани Ангелики в Краков. В тот же самый вечер приехал он, будто бы невзначай, к пану Станиславу. В раззолоченной коляске, в богатом платье, сопровождаемый многочисленною свитою прислужников, подъехал он к воротам. Приняли его как нельзя лучше. Пан Станислав по обыкновению пустился в ученые споры, которыми любил угощать всех гостей своих. Скоро вошла в комнату и панна Ангелика и села за пяльцы, которые стояли у окна подле пялец пани Варвары. Пан Станислав отрекомендовал ее Твардовскому, не упустив рассыпаться в похвалах ее учености и любознательности. После первых приветственных слов панна Ангелика заметила Твардовскому, что уже имела удовольствие видеть его в замке воеводы. Это польстило самолюбию влюбленного гостя и придало ему необходимую отвагу. Он подсел к Ангелике и начал разговор, который, как казалось, не был для нее скучным. Она была с ним не такою, как с прочими ее поклонниками. Твардовский, слышавший о ней так много, дивился, найдя ее не насмешливою, не суровою, но раскованною, милою и любезною. Ему, мудрецу, не приходило в голову, что Ангелика могла принимать его не как простого волокиту и любезника, но как знаменитого ученого, в лице которого боготворила своих идолов — славу и известность. Была она к нему снисходительна и нежна, ибо видела в нем великого человека, и этот великий человек, это чудо века, сидел подле нее, говорил с нею! Теперь уже сама гордая красавица строила в голове своей планы, каким образом опутать любовью Твардовского, покорить его сердце, которым еще не владел никто. Не одно тщеславие побуждало Ангелику к этому: она уже мечтала также о неистощимом богатстве Твардовского, о котором в городе ходили, как водится, самые преувеличенные слухи. Со своей стороны, Твардовский полюбил ее страстно, тою юношескою любовью, которая не знает для себя преград и пределов. Он любил ее для нее самой, найдя в ней все, о чем говорило ему его воображение. Не раз приходила в голову нашей красавице тщеславная мысль, что никто, кроме нее, великой женщины (так думала она о себе), не мог покорить сердца Твардовского — величайшего и славнейшего из мужчин. Она не пренебрегла ни одним оружием, к которому в подобном случае прибегает кокетство женщины: взгляды, слова, движения — все было употреблено ею в дело. Оставляя дом пана Станислава, счастливый Твардовский уже почти видел себя обладателем этого чуда красоты и ума; победа доставалась ему гораздо легче, чем он рассчитывал.
Начало было удачное: оба беспрестанно думали друг о друге, хотя и различно. В то время, когда воображение Твардовского рисовало ему дивную красоту Ангелики, ее лицо, грацию походки и всех движений, пани Ангелика думала об его славе, знаменитости и богатстве. Ей, как холодной женщине, нужны были один наружный вид счастья и пустые возгласы толпы. Ошибался Твардовский, читая в глазах ее зародыш любви: в них было одно тщеславие, одна жажда известности и ни следа чувственной, сердечной привязанности. Если и могла возродиться в ней эта привязанность, то разве на мгновение: для благ этого мира красавица жертвовала всем на свете. Во сне и наяву бредила она рукоплесканиями, удивлением толпы, богатством и славою.
