Сергей Трищенко - Я – начальник, ты – дурак (сборник)
— Дин! — в ужасе позвал он. — Дин!
— Что? — живо отозвался тот.
Кто мы такие? Где находимся? Что за кровавая река, которая неустанно течёт перед нами?
Дин вздохнул и тихо спросил:
— Тебе обязательно знать это?
— Да! — закричал Рин. — Да!
— Ну, хорошо… — снова вздохнул Дин. — Я скажу тебе. Мы — эпителиальные клетки кровеносного сосуда.
Надо знать место своего обитания, чтобы не задавать лишних вопросов.
Инкубатор
Мысль была интересной. Стас даже облизнулся, когда она пришла ему в голову.
А дальше всё пошло по нарастающей: он начал обдумывать сюжет предстоящего рассказа, выписывать характеры, прорисовывать детали. В мозгу вспыхивали образы и произносились фразы. И всё было настолько увлекательным и чудесным, что чувство восторга охватило его, и он чуть не закричал от счастья.
От крика он удержался, но от улыбки удержаться не смог, и она долго бродила по его лицу, вызывая недоумение встречных прохожих: с чего вдруг парнишка улыбается во все тридцать два зуба с самого утра? Не иначе как хорошо принял. Но Стасу не было необходимости пить: создание рассказов пьянило получше всякого алкоголя.
Однако записать рассказ не было возможности: Стас шёл на работу, вокруг начиналась весна, было много подтаявшего снега и ни одной сухой лавочки, куда можно присесть и записать хотя бы замысел.
И Стас продолжал идти, улыбаясь, проговаривая про себя удачные фразы описаний и целые диалоги, и не переставая поражаться тому, до чего хорошо у него получалось. Теперь он понимал Создателя, понимал фразу из Библии: «И увидел Бог, и понял, что это — хорошо!».
Но Стас знал и другое: уже неоднократно по дороге на работу — или в другом неподходящем месте — к нему приходили идеи и замыслы фантастических рассказов. Фантастику он любил с детства, но записывать приходящее в голову стал относительно недавно, ещё недавнее — оформлять записанное в рассказы, и почти вчера — посылать рассказы на всякие литературные конкурсы и в издательства журналов.
И каждый раз ему приходили категорические отказы. Редакторы мотивировали их то плохой проработанностью сюжета, то ходульностью характеров, то шаблонностью описаний, а то и вообще обвиняли чуть ли не в плагиате. Во всяком случае, отказывали в новизне.
Сначала Стас не понимал: в чём дело? Ведь идеи, приходящие в голову, были такими яркими и логичными, в них постоянно присутствовали искромётные фразы и цепляющие сознание образы. Но однажды, прочитав записанное спустя несколько месяцев — а особенно после получения отказов — Стас поразился: ничего подобного в рассказах не обнаруживалось. Фразы, которые раньше казались верхом совершенства, выглядели откровенной пошлятиной и набором трюизмов — банальностей и общих мест.
«Куда всё подевалось? — недоумевал Стас. — Я ведь ничего подобного не писал!»
Он пытался переписать написанное, но, как ни старался, у него ничего не получалось.
А потом стало происходить непонятное. То в одном, то в другом месте, то в одном, то в другом сборнике, а то и на конкурсе, в котором он самолично участвовал — правда, с другим рассказом — он стал встречать свои рассказы. Во всяком случае, сюжеты были идентичны. Но мало того! В некоторых Стас вспоминал и первоначально пришедшие ему в голову фразы, казалось, бесповоротно забытые на пути от прихода идеи до её оформления. Как это могло произойти?
Что самое непонятное — рассказы выходили под разными фамилиями, в том числе и известными, и написаны были в манере тех авторов, фамилии которых стояли под рассказами.
Но это были его, Стасовы, рассказы.
Он читал их, восторгался, недоумевал… и обижался. Завидовал? Нет, зависти не было в его чувствах. Разве можно завидовать тому, что написал сам, но впоследствии увидел у кого-то другого?
Больше он недоумевал. И не мог понять: как получилось, что разные авторы пользуются его сюжетами, его оборотами, его героями? Если бы это был один человек, и если бы Стас посылал рассказы в один журнал, всё было бы ясно: недобросовестный автор, не способный придумывать сюжеты, берёт чужой рассказ, перерабатывает и выдаёт за свой. Но перерабатывает талантливо — во всяком случае, так, что общее ощущение от прочитанного делалось именно таким, каким его испытывал Стас первоначально.
А Стасу чего-то не хватало. То становились затянутыми диалоги, то предложения становились излишне длинными и не помещались в мозгу читающих. То, наоборот, оказывались слишком короткими и проскакивали между извилинами. А в напечатанных рассказах всё находилось на своих местах.
Одно время Стас решил бросить писать. И не просто писать — бросил обдумывать приходящие в голову сюжеты. Гнал из памяти, предпочитая рассматривать ссорящихся воробьёв, идущих по улице людей или плывущие облака.
И с удивлением заметил, что его рассказы перестали встречаться на страницах журналов и сборников. А в критических статьях зазвучали нотки раздражения, что, дескать, писатели N и N слишком увлеклись эпическими произведениями и совсем позабыли про читателей, которые с нетерпением ждут их маленьких рассказиков, которые так интересно читать… и т. д., и т. п.
Стас долго размышлял над причиной происходящего. И ему в голову пришла неожиданная мысль. И он не особенно удивился ей: он привык даже обыденным событиям давать необычное объяснение. А тут и событие было необычным, и объяснение придумалось соответствующее.
Ему представилось, что он — инкубатор. Инкубатор идей. Кто-то вкладывает в него идеи, словно куриные яйца. Выжидает некоторое время, пока они созреют, вылупятся — и пересаживает в другие сознания. А у него¸ Стаса, не остается ничего, кроме пустой скорлупы. Да ещё, пожалуй, ощущения того счастья, которое возникает в сознании каждого творца. Много это или мало? Достаточно ли?
Выбор реальности
Мне удавалось поддерживать существование этого мира лишь колоссальным напряжением ментальных сил. Стоило чуть отвлечься, как окружающее плыло. Сквозь живописную реальность начинала просвечивать какая-то гниль, торчали скрученные железные балки, несло невыносимой вонью. И приходилось вновь стискивать зубы и заставлять себя видеть вокруг зелёную траву, голубое небо, разнообразие цветов.
За стиснутые зубы я расплачивался истечением из носа и першением в горле, а порою и сухим кашлем. И тоской, невыразимой тоской безысходности.
Потому что выход был один: отказаться от борьбы, плюнуть на всё и беречь собственное здоровье. Но тогда придётся перешагивать череду гниющих куч, ступать в липкие зловонные лужи, уклоняться от падающих остатков проржавевших столбов. Но зато — никакого кашля, чистый нос и твёрдая убежденность в том, что срочно надо что-то делать. Приступить к уборке, наконец. Потому что дальше жить в таких условиях просто невозможно.
И, может быть, тогда, после нового колоссального напряжения сил — но уже не ментальных, а физических — здесь вновь расцветут цветы, вырастет зелёная травка, а над всем этим распахнётся голубое небо…
Время минус
— Стой! — рука метнулась вперёд и ухватила парнишку за рубаху. Та затрещала, но не порвалась. Успел! Ещё мгновение — и паренёк полетел бы вниз, на рельсы, под колёса приближающегося поезда. Умно: прыгнуть с моста, быть оглушённым и не чувствовать, как тебя начнут рвать на куски острые реборды.
Так, почти полдела сделано. А теперь — по морде его, по морде! В кровь, чтобы голова гудела от ударов. Выбить, выбить мысли о самоубийстве! По губам, чтобы почувствовал солоноватый привкус крови. Ты хотел пролить её на землю? Глотай! Она священна и тебе не принадлежит.
— Ах ты, гадёныш! — и мордой по асфальту. Одной щекой, другой. Пусть знает, что такое настоящая боль. Легко отделаться хотел? Не получится! Надо сформировать стойкий страх перед болью. Перед любой болью, чтобы в следующий раз, когда решится повторить попытку, в мозгу бушующей преградой вставал огненный вал боли, выжигающий всякие мысли о самоубийстве. Рецидивов быть не должно.
Пока руки делают своё дело, глаза оглядывают собравшихся — нет ли сообщников? Говорят, потенциалы начали организовываться. Держат связь, образуют группы прикрытия, отвлекающие инспекторов и помогающие своим совершить задуманное. А подкрепления поблизости нет и не предвидится: чужой участок. И вызвать не успел — если бы не толпа, ни за что не обратил бы внимания на парнишку. Так что спасибо зевакам! Да и он молодец: промедлил малость. Боялся, видно. Ну, теперь получай! И — ещё раз по асфальту туда-сюда. Но уже чуть полегче. Да и усталость чувствуется.
Может, хоть премию дадут, за спасённого самоубийцу? Вроде как внеплановый.
Взгляд на всякий случай вновь пробежался по парапету моста: не высится ли на нём очередная тёмная фигура с характерно отведёнными назад локтями, для прыжка. Поза сокола. Нет, никого. Чист парапет, чист тротуар.
