Семен Кирсанов - Т. 2. Фантастические поэмы и сказки

Вею и вою
струей вихревою,
тучи толкаю
к сибирскому краю.

О, тучи России,
спешите к равнине!
Поля золотые
молят о ливне.

Скорее, туча,
верни обратно
живую воду!

Довольно пучить
туманов пятна
по небосводу!

Идем. Наш переход огромен. Пропали степи. Встали ели.
Уральские под нами горы. Багровы зарева плавилен.
Насыщенные гарью горя, мы тяжело переболели,
сливаясь с жарким дымом домен, мы за Урал перевалили.

Дождевой суровый слой
небо полностью закрыл.
Ветер выбился из сил.

Фронт оставив за собой,
многокапельной толпой
мы пришли в глубокий тыл.

Вот группы женщин смотрят в небо, земля, растрескавшись, нагрелась.
Исшептаны шуршаньем хлеба волнистые поля Сибири.
И тяжесть капель, скорби опыт — вот наша грозовая зрелость.
Мы в каплях накопили копоть, мы к жизни причастились в мире.

Я зимой была кристаллом —
шестигранник кружевной!
В марте чистой каплей стала,
подружилась с вышиной.
В яркой радуге стояла,
уходила в океан,
изменялась год из года, —
вдруг трубой водопровода
в медный выскользнула кран.
И росой в цветок ложилась,
испарялась и кружилась
над травой, пока туман.
Лишь с Землею попрощаюсь,
та зовет меня: «Вернись!»
Я в дождинку превращаюсь
и соскальзываю вниз.

Не медли, капля,
вернись на землю,
тянись по стеблю!

Цветы свои раскрыли рыльца, шипы пшеницы молят — влаги!
Брюхатым тыквам ливень снится, и яблоням необходимо.
О грозовом прохладном благе зеленые вздыхают злаки,
от зноя пыльные станицы нас просят не промчаться мимо.

В быстроте полета наземь
вся моя душа и суть.
Смело, капли, рухнем разом!
Мне знаком на землю путь.
Там — за глыбами Урала
я дорогу проверяла.
Я узнала речь мотора
и, плеснув на плексиглас,
в громе пушечного хора
вместе с летчиком неслась.
В бурю взрыва, в лаву жара
вместе с летчиком вошла
и с кипящим клубом пара
к облакам Земного Шара
с точкой угольной ушла…

Во мне живут пылинки угля. Я их несла по всей России.
Водою радужной набухла. Иду на хлебные массивы.
Во мне плывут мильоны точек, поднявшихся в секунду взрыва.
Моей души коснулся летчик, и я, счастливая, дождлива.

Сюда, на землю,
дождинка жизни,
скорее брызни!

— Мы видели на танках звезды. — За Одер тянутся обозы.
— Дивизии подходят к Вене. — Над миром — мира дуновенье.
— Все реже в тучах бомбы воют. — В Берлине грянули раскаты.
— Взлетают над ночной Москвою красно-зеленые каскады.

Цветок на острие штыка.
Бойца обнявшая рука.
Победы первая строка.

Она, как небо, глубока,
ее страницы — облака,
героя ждавшие века…

Героя имя,
его зовут как,
я не забыла.

Вся в незабудках,
всеми любима
его могила.

Я проплывала над могилой. Вокруг лежат поля пшеницы.
День долгожданной жатвы начат. Гудит машина полевая.
В холме зеленом спрятан милый. Его письма держа страницы,
там девушка сидит и плачет, своей любви не забывая.

Смелый летчик жил на свете.
Путь-дорога далека.
Им гордился быстрый ветер,
любовались облака.
И садились дождевые
часто капли на крыло
и смотрели, как живые,
в очи карие его.

Июльский воздух так чудесен! Лучи от солнца — шире, шире!
Звенят часы на башне Спасской. Мы только что прошли над ней.
До нас донесся отзвук песен, что правда побеждает в мире.
А девушка с печальной лаской глядит на праздничных людей.

В облаках дождя и града
путь-дорога далека.
Ради нас и Сталинграда
в бой вела его рука.
Он пожертвовал собою,
и не выдернул кольца,
и погиб, своей судьбою
управляя до конца.

Мы видели Дворец Советов. Он только что в Москве построен.
Там Ленин в зареве рассвета указывает людям путь.
Внизу из бронзы облик отлит — открыты в жизнь глаза героя.
И он в глаза любимой смотрит и молча просит: «Не забудь!..»

Над широким полем хлеба
путь-дорога далека.
Здесь его большое небо,
путевые облака,
неуслышанное слово,
неувиденный полет.
Только с неба грозового
вот-вот капля упадет.

Я все запомнила, как было. И мне по силам жизнь живая.
Поэт мне дал понятный голос и наделил душою в небе.
Я человека полюбила. И я, как он, упасть желаю,
разбиться каплями об колос и возродиться в новом хлебе.

С неба рухнул крупный дождь,
         крупный дождь.
Косо режет, влагой нежит
         созревающую рожь.
Это капли, капли, капли
         мчатся в жаждущую сушь,
листьям ляпнули на лапы,
и развернутые хляби
         отразились в блеске луж.
Это плеск, плеск, плеск
         щедро льющихся небес,
это капли поскакали
         пузырьками в гущу рощ.
Это дождь, дождь, дождь,
         дождь, дождь, дождь —
серебристый и лучистый
         летний дождь!

Белый блеск!
С нами бой!
Меч небес,
я с тобой!

Свет
       призм,
               вслед
                        брызнь,
дождь,
         вниз,
                в рожь,
                             в жизнь!

Вбираю, славлю
простую каплю,
что век от века

несется с неба
вниз — ради
хлеба для человека.

Еще нет вести о начале мира.
В госпиталях — карболовая мгла.
Нетерпеливо ждут ориентира
приборы орудийного ствола.

Невидимое облако эфира
витает у стерильного стола,
кипит пила, и к телу командира
зеркальная протянута игла.

И пальцы долго моются у крана,
и клочья пены корчатся на дне,
и боль прикрыта марлею экрана.

Кричит сирена в солнечном окне.
Идет бомбежка, лихорадит рана.
Но раненый лежит спиной к войне.

Да, раненый лежит спиной к войне,
затылком к аду и глазами к раю,
а мозг уже искрит: «Не разбираю
сигналов, поступающих извне…»

С метеоритом в ноющей спине,
с мелькающею мыслью «умираю»
вчера он полз по кратерному краю
беспомощно, как люди на Луне.

И от потери крови видит он
необычайный, разноцветный сон:
весенний парк, ракеты, праздник мира,

себя с любимой в глубине аллей,
и между сине-красных тополей
шумит фонтан, цветной, как птица лира.

Шумит фонтан, цветной, как птица лира,
плеща, подходит пристань к кораблю.
Входной билет получен у кассира,
все хорошо — я к веслам, ты к рулю.

Нас веселит эстрадная сатира.
Я через фразу думаю: «Люблю».
Потом стрельба по пехотинцам тира,
потом я мяч из рук твоих ловлю.

Рука обвила нежную одежду,
в ней тело, предназначенное мне.
Но это было прежде — где-то между

реальностью и видимым во сне.
— Ты не умрешь… — еще твердит надежда,
а смерть уже дежурит в стороне.

А смерть уже дежурит в стороне.
Но меж лепных и карнавальных зданий
мир полон новых радужных созданий,
недавно зародившихся на дне.

Мир полон новых радостных сознаний
с прозрачными крылами на спине,
свиданий утренних и досвиданий,
встреч и разлук ночных наедине.

И циркуль чертит стадиона круг,
и глаз следит за каплей нивелира,
и над плитою — голубятня рук,

там кренделя готовятся для пира.
Картинки клеят школьники.
И вдруг сирена воет в синеве эфира!

Сирена воет в синеве эфира.
И в миг, когда накладывают шов,
меня несет над пиками Памира
к кораллам Каролинских островов.

И рыбы меч зеленая рапира
насквозь пронизывает свой улов,
и смотрит на меня из-за стволов
резиновая мордочка тапира.

Линкоры собираются в проливе,
где мины пульс считают в глубине,
киль судна ощущая в перспективе.

Так сделали наркозы: в этом сне
колеблются дома, как на обрыве,
и стекол нет в расстрелянном окне.

И стекол нет в расстрелянном окне,
и много звезд — бризантных и падучих.
Кресты ежей и ржавчина колючек
на обожженной взрывами стерне.

И появленье призраков ползучих
и шарящих руками по стене,
озноб падучей, будто ног паучьих
касанье на холодной простыне.

Слепящий свет сдирает кожу с век,
взрыв заглушает возглас командира,
и в душу гул вселяется навек!

Короткой мордой дергает мортира,
и падает на землю человек…
Кричит земля: «Немедленного мира!»

Кричит земля: «Немедленного мира!»
А женщина тоскует у окна.
Печалью запечатана квартира
и черной тишиной окаймлена.

В чернильнице кристаллики сапфира,
и скатерть ожиданием полна.
На ней коробка черствого зефира,
торт и бутылка пыльного вина.

Все ждет меня. Чертежный стол на месте.
Все родственники в рамах на стене.
А от меня ни отклика, ни вести.

Ждут циркуля в иссохшей тишине
бумаги белой ватманские дести.
Но враг и мертвый бредит обо мне.

О, враг и мертвый бредит обо мне!
Убийцы с жертвой состоялась встреча:
он хочет поболтать наедине,
культю протягивает из предплечья,

показывает раны и увечья,
мной нанесенные ему в войне,
и шепотом неясного наречья
дает понять, что истина в вине,

что он знакомства этого искал,
и черен рта смеющийся оскал,
а под столом нет-нет и звякнет шпора.

Но не мундир, а курточка на нем
и шапочка баварская с пером…
Он говорит: «Нет повода для спора!»

Он говорит: «Нет повода для спора!»
Но, черт возьми, мне дьявольски знаком
зачес на лоб по линии пробора,
болтающийся пояс с тесаком.

И синева приятельского взора
потрескивает странным огоньком,
все вкось да вбок от темы разговора —
мол, пуля у него за позвонком.

Показывает дыры на шинели:
— Давай за дружбу выпьем, старина! —
Припоминаю гётевские трели

и те зрачки лжеца и хвастуна,
которые на Фауста смотрели.
И кровь сочится с бульканьем вина.

И кровь сочится с бульканьем вина.
По скальным грудам хлещут мониторы,
и вот руда в песок раскрошена,
и тускл уран, и серебрится торий.

Рожденный в тишине лабораторий,
встает вулкан, и слепнет вышина,
второе солнце закипает в море,
и участь Хиросимы решена.

А сестры наклонились надо мной
и держат пульс — он оборвется скоро.
И лоб томит неумолимый: зной.

В бреду идет развитье разговора:
— Забыта ссора… Кончено с войной… —
Проели черви яблоко раздора.

Проели черви яблоко раздора,
шумят хвосты зелено-красных лир,
трехцветное трехглазье семафора
встречает приближающийся мир.

К мозаикам старинного собора
все голуби слетаются на пир.
И простыни, развернутые скоро,
из безобразных высунутся дыр.

Затянет кожей красноту пореза,
забудется причина и вина.
И свалкой беспризорного, железа

покажется далекая война.
Заменит ногу дерево протеза,
утихнет боль, утешится жена.

Утихнет боль, утешится жена.
Смерть прекращает странные виденья,
смерть выключает внутреннее зренье
и фильмы неоконченного сна.

Разъединяет чувства и сцепленья
и гасит свет на дне глазного дна,
сжимает сердце, вводит затемненье
и лоб желтит умершему она.

Лежит на койке павший командир,
прикрытый флагом с золотом узора.
Проносится по госпиталю: «Мир!»

Луч солнца побежал вдоль коридора,
и, заглушая выстрелы мортир,
эфир дрожит от радостного хора.

Эфир дрожит от радостного хора,
раздергивает занавес рассвет,
рубильники включают полный свет,
лучи во всю арену кругозора.

Тройной зрачок циклопа-светофора
машины красит в изумрудный цвет,
голубизной младенческого взора
обводят новорожденные свет.

Вновь девушка идет к своей надежде,
законам лета яблоня верна,
и облака несут дожди, как прежде.

И в бочках бродят гении вина.
Весь мир очнулся в розовой одежде.
Но — грохотом чревата тишина.

Но — грохотом чревата тишина.
Костыль отброшен, вылечена рана.
Стучит, пищит короткая волна
в магнитной атмосфере океана.

Пищит волна, и вдалеке видна
сиреневая дымка урагана.
Тяжелая вода освящена
для верной службы атому урана.

И как ни пахнут новые духи,
из розового созданные мирра,
как ни звонки вокальные верхи,

как ни сияют Орион и Лира,
как ни звучат великие стихи —
еще нет вести о начале мира!

Еще нет вести о начале мира,
и раненый лежит спиной к войне.
Шумит фонтан, цветной, как птица лира,
а смерть уже дежурит в стороне.

Сирена воет в синеве эфира,
и стекол нет в расстрелянном окне.
Кричит земля: «Немедленного мира!»
Но враг и мертвый бредит обо мне.

Он говорит: «Нет повода для спора!»
(А кровь сочится с бульканьем вина.)
Проели черви яблоко раздора,

утихла боль, утешилась жена,
эфир дрожит от радостного хора,
но — грохотом чревата тишина!