Галина Тер-Микаэлян - Грани миров
«Бегут! — в ужасе подумала Злата. — Наши бегут!»
— Вперед, мать твою! — в бешенстве выкрикнул Царенко и выстрелил в голову первому из бегущих. Тот упал, уткнувшись лицом в землю. Еще один выстрел уложил другого беглеца, остальные остановились. — Вперед! — пригнувшись к земле, командир бросился туда, где стрекотал немецкий пулемет, пробежал несколько шагов и швырнул гранату. Пулемет ненадолго заглох, но потом вновь «заговорил», однако этого короткого перерыва хватило для того, чтобы политрук Витя Веселов сумел подобраться ближе и кинуть вторую гранату. Шквальный огонь прекратился, через пять минут высота была взята. Перевязывая кровоточившее плечо командира, Злата плотно сжимала губы и упорно смотрела вниз, стараясь не встречаться с ним глазами.
Поздно ночью, когда бойцы, утомленные боем, крепко спали, Злату разбудил негромкий голос Царенко.
— Иди сюда, — тихо позвал он, а когда она подошла, увлек ее подальше — в сторону густорастущих деревьев — и там попытался прижать к себе.
— Нет, — она выставила перед собой локти, — больше ко мне не подходи. Никогда. Не хочу.
— Почему? — лицо его выразило искреннее недоумение.
— Не хочу, не могу, ты… ты — убийца! — не выдержав, она разрыдалась.
— Я… что?
— Почему? Почему ты застрелил их? Это же не немцы, это наши!
— Ах, вот ты о чем! — губы Царенко сжались в тонкую полосу, он выпустил девушку и голосом, дрожащим от ярости, произнес: — Жалеешь трусов?
— Они просто не выдержали, это был их первый бой. Возможно, в следующий раз…
— Война не ждет следующего раза, по законам военного времени дезертиров всегда расстреливали и будут расстреливать! Потому что, как только побежит один, за ним бросятся другие, и сражение будет проиграно. Боец может бежать только вперед и пусть знает, что если он повернет, то я собственноручно его пристрелю!
— Ты не имел право этого делать, есть трибунал.
— У трибунала в таких случаях один приговор — к расстрелу. Но я хоть матерей их пожалел — написал домой, что «пали смертью храбрых». У нас нет выхода, понимаешь? На нашей земле враги, в опасности наша Родина, и для ее спасения мы должны быть готовы пожертвовать всем. Чьи-то жизни — хотя бы наши с тобой жизни или жизни наших близких — все это сейчас не самое главное, ясно тебе или нет?
— Нет! — горячо возразила она. — Я хочу жить! Родина — это и я, и ты, и все те, кто сегодня был убит, и те, кого застрелил ты. Это и твои дети, и те дети, которые могли бы родиться, но уже никогда не родятся. Что останется от Родины, если никого из нас не будет?
— Я не ждал от тебя такого малодушия! — в голосе его послышался гнев. — Родина это наша земля, наша Москва и товарищ Сталин, который в нас верит! Немцам не удастся превратить нас в рабов, и пусть ценой наших жизней, но мы остановим фашистов и спасем Москву!..
— Для большинства из нас главным тогда было остановить врага на подступах к Москве, пусть даже ценой собственных жизней, — глухо произнес Царенко и дрогнувшим голосом добавил: — Шестого сентября наши войска освободили Ельню, однако от дома, где жили моя жена с дочками, ничего не осталось — все было разбомблено, сожжено дотла. Сообщение об их гибели нашло меня лишь спустя месяц, потому что западнее Вязьмы, куда нас перебросили, в конце сентября завязались тяжелые бои, а седьмого октября противнику удалось нас окружить, и мы в течение недели прорывались из окружения.
… Лес поредел, поэтому в последние два дня передвигались только в темноте, а днем по приказу Царенко окапывались среди деревьев — немецкие самолеты налетали чуть ли не каждые полчаса, и заметь они отряд, закидали бы снарядами за милую душу. Теперь же они лишь беспорядочно сбрасывали бомбы — для профилактики, как выразился политрук Веселов, — и улетали.
Однажды прямо над их головами семеро «мессершмиттов» вели бой стремя краснозвездными «ястребками». Солдаты молча следили за отчаянно метавшимися хрупкими машинами, и когда одну из них немцы окружили плотным кольцом, командир угрюмо заметил:
— Хотят взять в плен, у него снаряды кончились, — он повел носом, словно принюхиваясь, и добавил: — Аэродром близко — наши где-то рядом.
Два «ястребка», сделав отчаянную попытку освободить товарища, подбили «мессер», однако силы были слишком неравны. Один «ястребок» загорелся, другой, выпустив последний снаряд, сумел уйти от преследования.
— Не стали гнаться, решили этого живьем взять, — со вздохом сказал Веселов, наблюдая за плотным кольцом фашистов вокруг беспомощной краснозвездной машины.
Наш летчик неожиданно развернулся и пошел на таран. Немец, уйдя от лобового столкновения, прошил очередью безоружного противника. Вспыхнувший «ястребок» рухнул восточней того места, где находился отряд Царенко, но летчик успел катапультироваться. Выпустив несколько очередей по беспомощно повисшей под белым куполом парашюта фигурке, немцы покружили в небе и улетели.
— Сейчас вернутся, — пристально глядя в небо, произнес Царенко и поднялся, коротко бросив Веселову: — Попробую его вытащить — может, жив. Если не вернусь, поведешь людей, наши близко.
Такой уж он был — мог ведь послать кого-нибудь из солдат, но до рощицы, где, запутавшись в ветвях осины белел парашют, нужно было пробежать метров двести по открытой местности, а «мессеры» могли вернуться в любую минуту. Не в правилах Царенко было посылать своего бойца почти на верную смерть, когда сам окопался в лесу в безопасности.
— Я тоже пойду! — торопливо выкрикнула Злата и смущенно объяснила удивленно и немного возмущенно взглянувшим на нее товарищам: — Если жив, то ему, возможно, срочно нужна медицинская помощь.
Это было резонно — в отряде кроме нее никто не имел азов медицинского образования. Царенко посмотрел на Злату и неожиданно весело оскалился:
— Хорошо, только если налетят, нам обоим крышка, ясно? Так идешь?
— Иду, — она изумленно взглянула на поднявшегося следом за ней Федю Бобрика: — А ты куда собрался?
— А как же — я ж при тебе.
Этого широкоплечего деревенского паренька Царенко дал в подмогу санитаркам, когда отряд пополнился новобранцами.
«Поможет раненых таскать. Здоровый, руки сильные — двоих сразу вынесет».
После гибели Маши Дьячковой Федя во время боя не отходил от Златы, норовя прикрыть ее своим телом. За это она его пару раз очень строго отчитала:
«Куда ты все время суешься? В бою каждый делает свое дело, твое дело — выносить раненых. Ты должен быть при мне, а не вперед меня лезть. Ясно тебе, рядовой Бобрик, какая у тебя в бою задача?».
Он смущенно посмотрел на нее своими круглыми глазами и, переминаясь с ноги на ногу, произнес:
«Ясно — я при тебе».
До рощицы, где белел парашют, они добежали по полю минут за десять. Тело летчика висело, покачиваясь на постромках, грудь его была залита кровью. Злата нащупала пульс в бессильно свисавшей руке — жив. Федя забрался на дерево, и они вдвоем с майором высвободили тело, осторожно опустив его на землю. Летчик захрипел, когда Злата плеснула на рану спирт и крепко стянула бинтом, чтобы остановить кровотечение.
Царенко велел Бобрику повесить на постромках обгоревшую шинель — пусть немцы сверху думают, будто это человек болтается, — а сам вскинул тело летчика на спину и потащил, пригибаясь к земле.
Немцы налетели внезапно, но Царенко успел крикнуть бегущим позади него Злате и Феде Бобрику «ложись!», и сам распластался на земле, прикрыв собой раненого. Немцы их не заметили — они с азартом расстреливали белую ткань парашюта с болтавшейся под ней шинелью. Потом, решив, что с пилотом покончено, пошли над лесом по большому кругу. Когда рокот самолетов немного отдалился, Злата приподнялась на локте и увидела, что Федя сидит на земле, держась за голову, а глаза у него совершенно мутные, и по лицу течет кровь.
— Царапнули парня, эх! — с досадой крякнув, вздохнул Царенко и, подойдя к Федору, заглянул ему в лицо. — Бобрик, ты меня слышишь? Не слышит — что-то ему в башке, видать, повредили.
Шум моторов вновь начал приближаться — «мессеры», сделав круг, возвращались — и командир обхватил Бобрика за плечи, пытаясь его уложить. Тот с неожиданной силой метнулся в сторону, высвободился из рук Царенко и с диким воплем пустился бежать.
— Ложись, Федя, — только и успела крикнуть Злата, но дальше все случилось быстро и жутко, как может быть лишь в страшном сне. На миг он повернул к ней свое лицо с безумно вращавшимися глазами, а потом понесся дальше, по-прежнему сжимая виски ладонями.
— Стой! — резкий окрик Царенко почти оглушил ее, она обернулась и увидела в руке командира пистолет, но поздно сообразила, что он собирается делать.
За секунду до того, как налетели немецкие самолеты, Федя Бобрик с простреленной головой упал у подножия старого дуба и остался лежать неподвижно среди сухих веток и опавшей листвы. Царенко с силой прижал к земле бившуюся Злату и держал ее все то время, пока над рощей кружили «мессеры». Немцы полетали и улетели — тогда только командир отпустил задыхавшуюся девушку.
