Светлана Тулина - Цыганское проклятье
— Я давно уже полагаю, — с нарочитым раздражением ответил на это Холмс, — что совершаю большую ошибку, объясняя, каким образом прихожу к тем или иным выводам. Еще древние латиняне говорили — «омне игнотум про магнифико», что вам, как медику, не составит труда перевести.
— Все непонятное принимается за великое.
— Вот именно, Ватсон, вот именно… Не объясняйте ничего — и прослывете великим чародеем, объясните — и любой болван воскликнет: «Оба-на! Да я тоже так могу!». Боюсь, если я и дальше буду все объяснять, моей скромной славе грозит скорый крах.
Однако голос его при этом звучал отнюдь не расстроено, а скорее даже удовлетворенно, да и глаза блестели довольно весело. Странное оживление — еще буквально вечером он был весь во власти хандры и скуки, жаловался на лондонскую погоду и вконец измельчавших преступников, не желающих давать своими примитивными правонарушениями пищи его изощренному уму. Обругал мисс Хадсон за остывший кофе (что было правдой), а мальчишку — за скверно вычищенные туфли (что правдой не было), потом снова переключился на Лондон, его мерзкую погоду и не менее мерзких обитателей.
Поздняя осень — не самое лучшее время для столицы Великобритании, с этим я вынужден согласиться. Вечный грязноватый дождь, в котором сажи и копоти больше, чем воды, слякоть и промозглая сырость способны ввергнуть в черную меланхолию и самую жизнерадостную натуру. К тому же воздухоплавательные причалы, у одного из которых и был пришвартован наш «Бейкер-стрит», располагались на самой границе цивилизованной части города, и из огромных окон по левому борту в ясные дни открывался вид на ряды мрачных построек и черный частокол дымящих труб, что тоже не способствовало поднятию настроения.
Но когда я предложил сняться с якоря и продолжить наше путешествие, Холмс не проявил ни малейшего энтузиазма, выразившись в том смысле, что нынешний мир везде одинаков, с изобретением телеграфа в нем больше не осталось настоящих тайн и загадок, а великие преступники более неподсудны, поскольку сидят в правительствах и совершают жуткие преступления против закона и человечности одним нажатием клавиши. Прочие же преступники измельчали и способны разве что украсть конфетку у слепого ребенка. Так какая, мол, разница, где именно подыхать со скуки?
И вот, по прошествии всего лишь нескольких часов все изменилось, хандры как ни бывало, мой друг полон жизни, активен и весел, сидит в своем кресле, словно в засаде, посверкивает глазами и ждет… внезапно я понял, что причина всему этому может быть лишь одна.
— У нас есть загадка, Ватсон! — подтвердил мое предположение Холмс. — А, может быть, есть и дело. — Элеонора сегодня ночью вернулась очень поздно. И, что куда интереснее — не одна!
И пояснил, видя мое вытянувшееся от недоумения лицо.
— Элеонора. Мисс Хадсон. И не надо строить такую чопорную мину, мой друг! Неужели вас это совсем не интригует?
— Холмс, я действительно полагаю, что это не наше с вами дело…
— И вам совершенно неинтересно, что именно за особу привела к нам на борт юная мисс? И с какой целью она это сделала?
— Холмс, — воскликнул я, шокированный. — Ваше любопытство переходит всякие границы приличия!
— Есть еще одна пикантная подробность, — торопливо продолжил Холмс прежде, чем я успел заткнуть уши. — Эта особа — женского пола.
Теперь затыкать уши было бы глупо — главное я все равно узнал. Как бы там ни было, а мисс Хадсон мне нравилась — милая девочка, рано оставшаяся без родителей, а потому несколько взбалмошная и экстравагантная. К тому же, как и многие в ее годы, пытающаяся доказать всему миру, что она ужасно самостоятельная и вполне уже взрослая дама — а вовсе не милая девочка. Несмотря на все ее экстравагантные выходки и лозунги, затверженные на собраниях суфражисток, я был уверен, что все это внешняя шелуха, призванная шокировать чопорных лондонских старичков и не менее чопорных домохозяек. Я даже позволял себе внутренне подсмеиваться над пафосными декламациями нашей девочки, полагая, что знаю ее лучше, и все ее шокирующие слова так и останутся только словами, не воплотившись в реальные действия. Ну, во всяком случае, во что-либо более экстравагантное, чем ношение мужских брюк и постоянные рассуждения о мужском шовинизме.
Было очень грустно ошибиться, и оставалось только надеяться, что на моём бесстрастном лице ничего не отразилось.
— Не переживайте так, Ватсон, — лишил меня последней иллюзии мой слишком проницательный друг. — Циничный опыт врача на этот раз, думаю, вас подводит, направляя к неверным выводам: страсть, которая привела таинственную юную особу на борт нашего дирижабля, подвластна скорее Афине, нежели Купидону. Иными словами, девушке нужна разгадка какой-то тайны — надеюсь, зловещей! — и только врожденная деликатность не позволила ей потревожить среди ночи покой столь пожилых джентльменов, каковыми мы с вами, Ватсон, без сомнения, кажемся этой юной особе. Дождёмся утра и всё узнаем! Но вы ведь не об этом хотели со мною поговорить, правда?
Я был рад перемене темы, поскольку слова Холмса меня вовсе не успокоили. Я помнил, как они ссорились вчера с Элеонорой (нет, тогда еще Патрисией), как та прокричала с надрывом и слезами в голосе, что по-настоящему понять женщину не способен ни один мужчина, и убежала, хлопнув дверью, а мой друг остался сидеть на диване, кутаясь в плед и бурча под нос какие-то только ему внятные едкие замечания и колкости. Элеонора (Патрисия) вчера была очень расстроена и обижена, а молодые люди в таком состоянии способны на всякие глупости. Особенно девочки, считающие себя уже вполне взрослыми дамами…
Стараясь отвлечься, я рассказал Холмсу о намерении вытащить наружу своего внутреннего демона, пришпилить его к бумаге и уничтожить, превратив в презабавную развлекательную историю для публики. Ради пущей забавы и интриги я собирался сделать своего героя безымянным, обозначенным лишь цифрами, и даже придумал ему трехзначный номер, начинающийся с двух нулей и показавшийся мне не только красивым, но и полным глубинного смысла. Ноль и сам по себе достаточно привлекательный и глубокомысленный знак — отсутствие чего-либо, пустота, закрытая сама в себе. А уж удвоенный ноль, пустота, помноженная на пустоту, показалось великолепным решением, изящным и вполне достойным запечатления.
Однако Холмс, хорошо разбирающийся в нумерологии, объяснил мне всю глубину моих заблуждений. Он согласился со мною в той части, что смех и праздный интерес случайной публики — самое действенное оружие против терзающих нас внутренних страхов, но при этом безжалостно высмеял столь понравившийся мне номер. Ноль — сильный знак, но два нуля, поставленные рядом, способны вызвать только презрительное недоумение у любого мало-мальски знающего человека, поскольку взаимно уничтожают друг друга. Да и зрительный образ, — о котором я, к стыду своему, совсем не подумал, — получается не слишком приличный.
Тем временем уже почти совсем рассвело, хотя солнца по-прежнему не было видно на мутно-сером небе — то ли из-за привычной для Лондона облачности, то ли из-за не менее привычного в последнее время смога. В гостиную забрел сонный мальчишка в намерении, пока никто не видит, выпить стаканчик-другой содовой воды с сиропом, аппарат для газирования которой располагался в углу как раз за моим креслом. Мальчишка был сильно разочарован, обнаружив в комнате нас с Холмсом. Не долго думая, я огорчил его еще больше, вручив шиллинг и отослав в ближайшую лавку за бумагой и писчими принадлежностями — так не терпелось мне приступить к самоисцелению еще до завтрака. Мальчишка поплелся к выходу, зевая и цепляясь ногой за ногу, но я слегка подстегнул его прыть, сообщив, что по возвращении он может выпить пару стаканов сладкой газировки в качестве награды. Мальчишка заметно повеселел и убежал довольно резво, больше уже не изображая умирающего. А я вернулся к себе в каюту переодеться, поскольку начинался новый день.
* * *— Её зовут Джейн. Она моя подруга. И у неё проблемы.
Элеонора решительно выпятила маленький подбородок, скрестила руки на груди и посмотрела со значением — сначала на Холмса, потом на меня. В своей короткой, но решительной речи она четко выделила тоном два слова — «подруга» и «проблемы» — так, чтобы ни у кого не осталось ни малейших сомнений в серьезности и первого, и второго.
Похоже, мы с Холмсом оказались правы оба в своих надеждах и опасениях.
— Ватсон, — представился я, вставая и кланяясь. — Джон Ватсон.
И чуть было не добавил: «секретный агент на службе Её Величества» — сказалось утро, проведенное в муках творчества.
— Очень рада познакомиться, — Джейн, оказавшаяся миловидной блондинкой с тонкими чертами лица и огромными голубыми глазами, кивнула и очаровательно покраснела. Она казалась настолько же ранимой и беззащитной, насколько Элеонора, с ее рыжими кудряшками и вздернутым носиком — решительной и боевой.
