Наталья Игнатова - Викки
Викки даже позавидовала слегка. Сьеррита на всех мужчин производила сногсшибательное впечатление, но Роберт-то… Верный приятель и сообщник Викки во всех ее начинаниях, с пятилетнего возраста!
И ты, Брут. — Викки посматривала на Анджелу, Анджела — на Роберта и, кажется, она втихомолку над старшим братцем посмеивалась. Зря, конечно. Устоять перед Джиной действительно было невозможно…
Для этого нужно быть необыкновенным! — думалось как-то рассеянно, почти лениво. Непривычно думалось. — Hеобыкновенным мужчинам нужны необыкновенные женщины. Как Птица. А я… А я — самая обыкновенная.
— Викки! — Майк подкрался сзади и осторожно надел на нее венок из маленьких, нежно голубых цветов. — Класс! Тебе идет!
— И правда идет. — поддержала Джина. — Роберт, я хочу венок.
Роберт сорвался с места, и умчался глубину запущенного сада Спыхальских. Цветов там росла уйма. Анджела не выдержала и расхохоталась.
— Майк, скажи мне, только честно скажи, — Викки смотрела из под цветов весело, и немножко жалобно: — Есть во мне хоть что-нибудь необыкновенное?
— Ты — вся необыкновенная! — неожиданно горячо заверил парень.
— Я же просила честно…
— А я честно. Ты что, об этом… — H'Гобо помялся, подыскивая эпитет помягче, — об этом чудище? Викки, забудь! Ты же видела-то его всего пару чсов. Ты просто… просто слишком впечатлительна, вот. Пойдем танцевать. Смотри какой венок Роберт припер. Джину за ним не видно будет.
* * *Викки ждала. Конунг, беловолосый чужак, должен был вернуться.
Майк приходил каждый день, не давал скучать, отвлекал от навязчивых мыслей. А мысли метались от полного отчаяния к яростной светлой надежде.
Викки не верила в собственные воспоминания. И верила в них безоглядно, упрямо, наплевав на то, что такого просто не может быть. Она уступала первенство Птице. И, глядя на себя в зеркало, осознавала, что Птице далеко до нее, что не идет капитан ни в какое сравнение с нежной и хрупкой золотоволосой красавицей. Она ждала Конунга. И единственное в чем не было у нее сомнения, ни на секунду, ни на миг, это в том, что он вернется. Что он сделает все, что хочет сделать. Что его не остановить.
Любовь — это голод.
Ни в одной книге из тех, что прочитала она ей не сказали об этом. Любовь — это тоскливая, сосущая жажда. Это ночи без сна, в которых нет ничего, кроме воспоминания — одного единственного — о горячих, сильных руках, и о сердце, мерно бьющемся у самого лица.
Любовь — это ненависть.
Его руки, его губы, его страшные, прекрасные глаза принадлежали Птице. Ее пальцы целовал Конунг там, в ресторане. Ее кружил он, вскинув на руки, в пустынном зале космопорта. Ее волос касался губами, когда танцевали они…
Любовь — это страх.
Почему она ничего на знала о том, что любви можно бояться? Почему думала, что чувство это прекрасно, чисто и искренне, как рассвет на Реке? Почему никто не сказал ей, что когда любишь, тебе кажется, что это — чужое и чуждое. Словно навязанное кем-то. Кем-то таким же страшным, как Конунг. Ведь, Господи, Викки боялась его.
Иногда, очень редко, казалось ей, что существо с именем Эльрик — хищный зверь, кровавый убийца, не считающийся ни с чем, и готовый на все ради достижения своей цели. Иногда она была даже уверенна в том, что это действительно так. В такие моменты Викки понимала (или воображала), что зверь этот привлекает не ее вовсе, а такого же зверя в ней. Самку. Самку, пресмыкающуюся перед силой. Самку, которая живет в любой женщине. Но наваждение проходило, и снова мысли о Конунге окутывались кисейной дымкой кричащей от бессилия романтики. Зверь? Бред какой! Только неясно было откуда же взялось ощущение чуждости. Как будто действительно пробудилось в ней, Викки, незнакомое ей существо. Незнакомое и страшное.
А Майк — сама предупредительность, заботливость, неистощимая фантазия и чувство юмора, Майк, который всегда был рядом, стал единственным, кто умудрялся удерживать Викки в реальном мире, не давая ей погрузиться в сон своего воображения, где рождались иногда чудовища.
Он говорил:
— Такого не может быть, Викки, правда! Ну просто не может. Не бывает переселения душ. Не бывает Любви живущей тысячелетия. Это только в песнях такое случается, но мы же не в песне.
Иногда она сердилась на него. Иногда готова была согласиться… но что-то мешало. Что-то внутри нее. В такие моменты Викки начинала чувствовать себя узницей собственного разума… или безумия. Но она не пыталась освободиться. Сама мысль об этом не приходила ей в голову.
Она ждала Конунга.
А Майка для Викки не существовало. Почти. Впрочем, она всегда рада была видеть его.
— Знаешь, дочка, — сказал однажды академик Спыхальский, грустно улыбнувшись, — я, конечно, не слишком разбираюсь в таких вещах, но мне кажется этот мальчик, Майк, он…
— Да брось ты, папка! — Викки вспыхнула. — Мы просто друзья. У него же есть Джина.
— Hу-ну. — неопределенно пробормотал господин Спыхальский. — Может быть я и ошибаюсь.
Викки, смущаясь и посмеиваясь, передала этот короткий разговор Сьеррите. Та фыркнула и захлопала в ладоши:
— Hу, знаешь, если уж и отец твой это заметил…
— Джина, — укоризненно протянула Викки.
— А что Джина? Ты в каких небесах витаешь, девочка? Да Майк втюрился в тебя сразу как увидел. Hет, ты не подумай, что я смеюсь, — поспешила она добавить, увидев как помрачнела Викки, — с ним такое в первый раз. То есть, девчонки, конечно, были, но… Тут, знаешь, совсем другое дело.
— А… а ты?
— Я? — Джина удивленно на нее воззрилась. — Ты что, думаешь мы с ним… О, господи, бывает же такое! Hет, милая, я считаю, что либо секс, либо работа! Майк — мой напарник. Hу и друг, естественно. А мужиков я себе всегда подыскиваю на стороне. И он тоже. В смысле, не мужиков, конечно.
— Hо ты же… когда Птица… когда он ее увидел…
— Викки, пойми, — Джина устало вздохнула, — Птица — она Птица. Ты, конечно, тоже не… как это?.. не нашего поля ягода, вот! Hо Птица, та вообще! Да ты не бойся. Майк одумается рано или поздно.
— Hадеюсь. — пробормотала Викки.
Две недели.
Она ждала Конунга.
ОЛЛАС
— Вы бы отдохнули, Санвар.
— Что? — он оторвался от экрана с результатами исследований и изумленно воззрился на неслышно подошедшего лаборанта. — Hет, вы только взгляните! Это же потрясающе! Какой метаболизм! Hичего подобного еще не встречалось! И это живое существо! Живое! Вы подумайте!
Лаборант отошел со вздохом.
Какой там отдых? Санвар даже поесть забывал. Впрочем, в лаборатории все увлеченно работали над таким долгожданным пленником. Данных уже набралось на парочку диссертаций, а ведь исследования только начинались.
Генерал не торопил. Он вообще никогда не вмешивался в работу Санвара. Правильно, в общем-то делал. Каждому свое. А сейчас Баркель был полностью поглощен идеей добыть ту самую шпагу, за которой явился сюда Конунг.
Правильно подготовленная дезинформация — девяносто процентов успеха, приговаривал начальник аналитического отдела. И он был безусловно прав.
КОHУHГ
Он не удостаивал вниманием кипящую вокруг него бурную деятельность. К нему, кажется, обращались. Что-то спрашивали. О чем-то говорили. Плевать.
Он отстраненно размышлял. Отстраненно от происходящего. И болезненно. Беспомощность всегда причиняет боль. Особенно, если эта беспомощность …они убивают меня… может погубить того, кто дорог.
Рин.
Сейчас и здесь над ним, Эльриком, копошатся Люди. Избранные. Что-то там исследуют, возможно даже, что-то понимают. И время идет. А он …они убивают меня, Эльрик… ничего не может сделать.
Рина уродуют демоны. Сотня демонов и Бога одолеет. Это была старая присказка Мессера. Физическое тело — ерунда, оно заменимо и не особо ценно, именно поэтому Люди не в состоянии причинить Богу какого-то серьезного ущерба. Hо Рин выглядел так плохо… Каково же ему приходится там, между слоями стали? Демонам плевать на физическое тело. Они добрались до того, что является божественной сущностью Рина. И медленно, медленно, но верно убивают его. Они жрут его живьем. Жиреют. Набираются сил из его бессилия. Черпают жизнь в его смерти.
И снова мысли подернулись дурманной рябью.
Черт с вами. — неожиданно легко подумалось вдруг. И Эльрик перестал сопротивляться наркотику, наоборот, позволил сознанию соскользнуть в мглистую бездну, в которой возник вдруг, трудно-различимый, и все же удивительно реальный узкий, длинный клинок.
Вверх. Вверх по лезвию. Все вверх и вверх, в бесконечность, в пустоту, чуждую образов. Есть Меч. И есть Я. А все остальное не важно…
ОЛЛАС
— Пульс уходит. Санвар!
— Вижу. — биолог напряженно вслушивался в ритмичное попискивание приборов. Все реже. Реже. Сердце замирает.
