Юзеф Крашевский - Твардовский
Едва успел объявить обо всем этом Матюша, как в толпе раздались крики и восклицания:
— Пусть покажет нам чудо! — кричали одни.
— Пусть меня вылечит! — отзывались другие.
— Пусть даст мне денег!
— Пусть исправит мою жену!
— Пусть воскресит мне покойного мужа!
Оглушенный криком, Матюша заткнул уши и скрылся. Не видя Твардовского, народ начал расходиться, и скоро улицы опустели. Толки о Твардовском не умолкали целую ночь. Все только и думали о завтрашнем дне, советовались друг с другом, о чем просить Твардовского, и у каждого, наверное, отыскивалось немало просьб и вопросов. Любопытство было возбуждено до такой степени, что редко кто мог сомкнуть глаза в эту тревожную ночь, полную таинственного ожидания.
С рассветом корчма была уже полна народа. Духота была такая, что Твардовский через трубу принужден был выйти на крышу — подышать свежим воздухом. Увидели его и там и начали просить со всех сторон. Сжалился наконец Твардовский, сошел в корчму и велел впускать к себе всех.
Тут-то началась толкотня и давка. Люди всех возрастов, состояний, обоего пола теснились к Твардовскому из любопытства или в надежде помощи. Твардовский допускал к себе каждого из них поодиночке.
Прежде всех продралась к нему старая беззубая баба с палкой и с четками в руке, с книгой под мышкой, с красным рубцом на носу от очков, вся в грязи и лохмотьях.
— Много лет тебе здравия, кормилец! — сказала Твардовскому баба хриплым голосом. — Дай ты мне мужа, голубчик. Жить не могу без мужа. Вот уж три года, как я похоронила моего покойника, и до сих пор никто еще ко мне не сватался. Куда как испортился нынче свет; мужчины только и льнут, что к молодым.
Вот что ей отвечал на ее просьбу Твардовский:
— Возьми то, что спрятано у тебя в изголовье кровати, положи в старый сундук и выйдешь замуж!
Не успела еще оставить корчму старуха, а уже следом за ней пробирался скорняк, прежний подмастерье ее покойного мужа. Дорогою он к ней посватался, а на другой день они обвенчались.
Молодому парню, который подошел к Твардовскому, вслед за старухой он сказал:
— Тебе, верно, надо лекарства для сердца?
— Ах, правда, правда, — отвечал, дочесываясь и вздыхая, парень. — Вот уже с лишком год, как я люблю Маргариту, дочь золотых дел мастера Мальхера, но жестокая и слушать меня не хочет. Видно, ничем не тронешь ее. Помоги…
— Возьми мертвого нетопыря и ночью, на новолуние, снеси его на кладбище и положи там в муравейник. Жди потом, когда муравьи объедят его и оставят один остов. В полночь выкопай кости и ищи между ними двух: одну, загнутую крючком, другую как вилка. Захочешь, чтоб полюбила тебя женщина, дотронься до нее одной косточкой; надоест тебе — дотронься другою.
Обрадованный парень побежал домой и разболтал там о чудном лекарстве, данном ему Твардовским. Таким образом, весть эта разошлась скоро по свету и перешла в потомство, по преданию.
Вслед за ним подошел к Твардовскому сутулый мужиковатый ремесленник, почесывая затылок, переваливаясь с ноги на ногу; под мышкой держал он засаленную свою шапку. Долго шевелил он губами, стараясь что-то сказать, кряхтел и потел, отирая то и дело со лба пот, который выступал на нем крупными каплями. Он не мог говорить. Слова не давались ему от страха ли, от застенчивости ли, или просто от глупости, и Бог знает, когда кончилась бы его аудиенция, если б сам Твардовский не подоспел к нему на помощь и не спросил его, что ему надобно?
— Ой, беда, беда пришла на мою голову, — отвечал ему, наконец собравшись с духом, ремесленник. — Есть у меня соседка, старая злая ведьма. Околдовала она меня и все доброе мое, и с тех пор нет мне ни в чем удачи; все идет не впрок. Погубила она мою душу.
— Поможем и твоему горю, — сказал Твардовский. — Закопай у порога дома перышко с ртутью, брось туда же горсть Иванова цвету и жабрею, а в хате повесь Ивановой травы — все как рукой снимет.
Три раза поклонился ему в ноги ремесленник, и не успел еще он протесниться сквозь толпу, как новый проситель стоял уже перед Твардовским.
— Чем могу служить вашей милости, господин доктор? — спросил его Твардовский. — Какому несчастью обязан я вашею просьбою?
— Большому несчастью, celeberime et pientissime. Сглазили меня; чувствую в себе влияние чар, которые отнимают у меня силы, здоровье, спокойствие, и не нахожу для них лекарства в моей аптеке. Искал я совета в мудрых книгах отцов науки нашей — и не нашел его. Околдовала меня женщина, которую не могу полюбить против воли и которую должен полюбить теперь дьявольским наваждением. Помоги, учитель!
— Ладно, — отвечал Твардовский. — Постараюсь разрушить очарование; есть у меня для этого верное средство, вот какое:
«Si quis ad aliquam vel aliquem, nimis amandum, maleficiatus fuerit, tum stereus recens illius quem vel quem diligit, ponatur mane in ocrea vel calceo dextro amantis et calciet se, et quamprimum factorem scutiet, maleficium solvetur».[11]
Записав рецепт и низко поклонившись Твардовскому, доктор вышел. Вслед за доктором протеснилась к Твардовскому шляхтянка, в измятом чепце, с нечесаной головою, с лицом полным и красным, как луна в полнолунии, вся в грязи и в лохмотьях.
— Спаси и помилуй, мой милостивец! — закричала она. — Помири меня с мужем, ты это можешь, для тебя нет ничего невозможного. Вот уж год мы живем, как кошка с собакой, как пестик со ступкой, — бранимся, деремся с утра до вечера, так что соседям житья нет. Кто из нас виноват, знает один лукавый. По-моему — он, а ему кажется, что все я. Посмотреть на него — смотрит таким бараном, да и я, так себе, ничего баба, соседи никогда не терпят от меня обиды; а как сойдемся вместе, то уж выноси святых из избы. Помоги ты мне, милостивец; буду вечно за тебя Бога молить, дам все, что попросишь; помири ты нас…
— Можно и твоему горю помочь, — отвечал Твардовский. — Достань ты ворона и ворону и вырежи у них сердца. Сердце вороны носи всегда ты, а мужу вели носить сердце ворона. Если исполните совет мой — не будете больше ссориться.
— И это правда, милостивец, не будем ссориться?
— Увидишь. Теперь ступай себе с Богом. Помни только, что в первую неделю ты должна уступать мужу во всем. Что бы он тебе ни говорил, как бы ни бранил, как бы ни бил — молчи. После — твоя возьмет.
— Уступать? — вскричала женщина. — И так долго! Целую неделю!
— Только одну неделю.
— Ох, тяжело, крепко тяжело будет мне уступать ему, ну да попробую.
Сварливую бабу заменила другая женщина, в слезах.
— Помоги и мне, благодетель, — говорила она, — утирая фартуком слезы, — обманывает меня муж; скрывает от меня тайну, не говорит мне ничего… Высохла я вся с досады и горя.
— А ты любопытна? — спросил ее Твардовский.
— А кто же из нас нелюбопытен! — отвечала женщина. — И разве не лучше бы было, если б я обо всем знала, что в доме делается?
Твардовский улыбнулся. «Да, — подумал он, — задам же я работы дьяволу!» И вслед за тем шепнул женщине на ухо: «Разрежь живого тетерева и проглоти его сердце. Будешь знать все, о чем задумаешь».
Обрадованная женщина побежала домой.
— А у меня, — говорил, подходя к Твардовскому, какой-то экс-бурмистр в сером кунтуше и грязном жупане шафранного цвета. — У меня черти завелись в доме… Каждую ночь слышу над собой, кругом себя крики, песни да хохот. Спать не могу, боюсь; молюсь Богу до белого дня, потому что с рассветом только исчезают нечистые… Не придумаю, что тому за причина.
— А вы женаты? — спросил Твардовский.
— Женат, — отвечал экс-бурмистр.
— И жена молодая?
— Разумеется, не старуха, — продолжал бурмистр, охорашиваясь.
— Ну, теперь я знаю, в чем дело. Если в самом деле завелись у вас черти, то стоит только окурить дом порошком из зубов мертвеца; если же нет чертей, то помочь горю нечем. Тут надо, чтоб или жена ваша состарилась, или вам скинуть с себя десятка два годов.
— А этого нельзя сделать? — спросил бурмистр, вытаращив глаза на Твардовского.
— Почему бы и нет?
— Так я могу еще помолодеть? — вскричал обрадованный бурмистр.
— Говоря в прямом смысле — может быть.
— И без больших трудов, без больших издержек?
— Напротив, это так трудно, что и думать об этом нечего… Впрочем, всего вернее то, что черти причиною кутерьмы в вашем доме. Советую вам употребить то средство, о котором я говорил. Довольно, — сказал Твардовский по уходе экс-бурмистра, обращаясь к теснившейся около него толпе, — ступайте по домам; мне теперь некогда!
Несмотря на это воззвание, толпа не только не уменьшилась, но час от часу увеличивалась. Напрасно Твардовский грозил и приказывал; все наперерыв просили, умоляли, заклинали Твардовского всем на свете помочь им. Сотни голосов нестройно смешивались в один неясный гул; сотни рук протягивались к Твардовскому; одни лица сменялись другими. Не предвидя конца просьбам, Твардовский приказал старой вытертой метле, которую заметил в углу комнаты, выгнать просителей.
