Морис Ренар - Необычайные рассказы
Каждый вечер освещался новый пункт; с каждым часом я все дальше проникал в тайну науки. Увы, я все понимал… а теперь ничего не знаю… Может быть, свыше запрещено помнить. Потому высшего. Почему.
Первый урок затянулся.
Мы возвращались в замок во время заката солнца. Я сказал Гамбертену:
— Увлекшись вашим необыкновенно интересным рассказом, мы забыли посетить место раскопок.
— Оно находится довольно далеко отсюда, — ответил он, — по ту сторону леса, как раз на месте древнего пляжа, на месте соприкосновения лавы и почвы юрской эры. Там я споткнулся на эту, открывшую мне глаза на все кость. Конечно, можно было бы заниматься раскопками на всей равнине, но обыкновенно ископаемые встречаются редко и пришлось бы немало разрыть земли, пока наткнулись бы на что-нибудь; да, кроме того, здесь должно быть больше всего рыб. Я должен сознаться, что находка нескольких гигантских пресмыкающихся, как, например, ихтиозавров или плезиозавров, было бы недурным результатом, но я предпочитаю работать там, где покоится большое количество ящериц. Эти животные были только наполовину приспособлены для плавания, но все они, без исключения, посещали берега морей и болот, в которых они любили плескаться, питаясь одни — травами, а другие — рыбами. Все же вода оставалась для них главным плодоносным элементом, необходимым для жизненных функций; но уже многие из них не проводили все время, плавая в воде, и немало лап, не снабженных перепонками, бродило по твердой земле.
Он открыл дверь в оранжерею.
В сумраке вечера скелеты казались еще громаднее.
Я взглянул на них свысока, взглядом знатока, но моя гордость испарилась без остатка, так как Гамбертен сказал:
— Все-таки, какая масса неизвестного остается здесь. Вот единственное верное: кости. Но для каких мышц, для какой кожи, для каких органов они служили поддержкой?
— Разве вы этого не знаете? — спросил я.
— Нет! Но я догадываюсь…
IIIМой хозяин сказал мне:
— Так как вы любезно согласились сделаться моим сотрудником, я хочу, чтобы ваш дебют был логически обоснован. Оставим компаньона в стороне. Сегодня вы поможете мне пристроить на место лапы игуанодона, чтобы закончить его сборку, а завтра мы отправимся в пещеру.
Значит, это была пещера? Я не сделал никакого замечания, затем мы приступили к делу в оранжерее: взобравшись на высокую лестницу, мы прикрепили к железной проволоке громадную кость.
Показался садовник.
— Мне вас не надо, Фома, — сказал ему Гамбертен, — этот господин вас замещает.
Старый слуга удалился, лукаво улыбаясь по обыкновению.
— Это мой обычный помощник — форменная деревенщина. Он до сих пор верит в то, что ископаемые — продукт роскоши, порожденные землей, бесполезные произведения неудачно использованной силы земли, нечто вроде дамской работы!.. Считать это скелетами? — да никогда в жизни! Он не суеверен, его не так то легко убедить в чем-либо. Вот что ночью за деревьями прячется черт — это не подлежит никакому сомнению, но что кость, — кость, — вот так чепуха!
Гамбертен прикреплял правую руку животного болтом.
— Ну, Дюпон, что вы скажете об этой ручонке? Посмотрите-ка, не правда ли, у него большой палец таков, что его соседу и не снилось.
И в самом деле, оба животных, одинаковых по росту, различались вот чем: обе лапы мегалозавра были украшены пятью совершенно одинаковыми пальцами, тогда как у игуанодона лапа отличалась от настоящей руки тем, что большие пальцы обеих лап оканчивались длинной заостренной фалангой, очень внушительного вида.
— Какой кинжал!
— А ведь заметьте, — сказал Гамбертен, — что тут еще не хватает когтей.
— Этот великан был, вероятно, грозой своего времени.
— Разуверьтесь, Дюпон; игуанодон напоминал по своему темпераменту нашу корову: он никогда не нападал на своих современников, он только защищался от нападений; поднимитесь выше — к его черепу и рассмотрите зубы… это зубы безобидного жвачного животного.
— Впереди их совсем нет, — сказал я, стоя на самой верхушке лестницы.
— Это потому, — ответил мне Гамбертен, — что клюва не хватает. Роговая масса плохо сохраняется.
— Клюва?
— Ну, да, клюв орла, который выглядел, должно быть, так…
Концом своей отвертки Гамбертен начертил на стене изображение гигантского клюва. Затем продолжал:
— Пресмыкающиеся были отцами птиц. Взгляните на его ноги.
И действительно, колосс стоял на коренастых когтях, чем тоже отличался от мегалозавра. У последнего были четыре совершенно одинаковые лапы.
— Один из них орнитопод, а другой теропод, — объяснил мой профессор.
— Вы должны согласиться, что, за исключением носа и конечностей, они похожи друг на друга, как два брата, — возразил я.
— Я не спорю с вами, — как два брата, но как Авель и Каин. Поднимитесь опять и взгляните на другую челюсть…
Я снова полез на лестницу.
Разинутая пасть мегалозавра, украшенная кровожадными клыками, напоминала пасть аллигатора.
— Ого! Это меняет всю картину!
— Поверьте мне, что Каин-мегалозавр часто пожирал Авеля-игуанодона. И, может быть, отсюда и пошел этот миф, почем знать?..
— Позвольте, — возразил я, гордый своими познаниями, — ведь в их времена человек еще не появлялся на свет Божий…
— Да, человек, такой, как мы с вами, не появлялся; но мог быть намек на человека, который был заложен в организм ящерообразного существа, предшествовавшего мегалозавру, вместе с намеком на птицу.
— Ну вот еще!
— Отчего же нет! Мои оба пансионера, мало различающиеся друг от друга, происходят от этого предка, правда отдаленного, но все же общего для них обоих. Восстанавливая наше происхождение, углубляясь в глубь веков, доходят до этого предка, проходя через игуанодона. И нечего стесняться этого: эти ящеры, наши предки и наши дядюшки, были властелинами своего времени, тогда как в более близкие к нам времена, например, во времена царства мастодонта, слона с четырьмя клыками, нашим дедам-кенгуру жилось не особенно весело.
Что же делать, приходилось соглашаться: ведь человек происходит от обезьяны, одна из разновидностей которых приближается по строению к сумчатым, а отрицать с достоверностью, что эти скелеты не были облечены в свое время телом гигантских двуутробок, никак нельзя было. Стоя на своих задних лапах, они слегка наклонялись вперед, а их могучий хвост тащился за ними, напоминая третью ногу; и казалось, что передние лапы стесняют их, как стоящую на задних лапах собаку. Их удлиненная, как у кенгуру, шея, слегка отогнутая назад, кончалась удлиненной лошадиной головой, но какой лошади! На стене была написана высота: восемь метров.
— Они умерли в очень молодом возрасте, не успев развиться окончательно, — сказал, точно извиняясь, Гамбертен. — Взрослые экземпляры достигали высоты пятнадцати метров.
Говоря это, он указал мне на отдельно лежавшую бедреную кость, которая была почти вдвое больше остальных.
— Мое помещение слишком мало. Чтобы разместить всех моих квартирантов, мне нужен был бы собор!
— А почему это, — спросил я, — рука, такая характерная для человека конечность, лучше сформирована в этот период у… будущих птиц, нежели у будущих пианистов.
— Эта конечность у игуанодона, — ответил Гамбертен, — временное явление и является этапом в переходе лапы в крыло. Необходимо было, чтобы лапа ускорила этапы своего превращения для того, чтобы превратиться в крыло к тому же времени, как — с другой стороны — конечность мегалозавра превратится только в руку. Ведь основой перепончатого крыла будут утонченные пальцы, вот так же, как большой палец игуанодона…
— Разве существует промежуточное существо между летучей мышью и птицей?
— Ну конечно. Археоптерикс.
— Значит, — продолжал я, преследуемый навязчивой мыслью, — эти два чудовища являются первым разветвлением, ведущим, с одной стороны, к человеку, а с другой — к птицам… И будущая птица — вегетарианец, а будущий человек — питается мясом, да что я — мясом! — он просто хищник. С одной стороны — отсутствие крыльев, а с другой — отсутствие души… И оба уже двуногие…
— О, — сказал Гамбертен, — над этой параллелью стоит подумать; но не поражайтесь — это обыкновенные пресмыкающиеся, кладущие яйца, как и их прямые потомки, существующие, в измененном, конечно, виде, в наши времена и очень далекие от нас — сентиментальных существ, занимающихся изданием законов и т. д…
— Какие они там ни на есть пресмыкающиеся, а знаете ли вы, что они напоминают больше фигуру человека, чем, например — коршуна? Вот неприятное открытие — узнать, что происходишь от какой-то ящерицы…
— Это было бы еще не так плохо, а гораздо вернее, что мы происходим от ракушки, а еще вернее — от какого-то студня. Но сознайтесь, что гораздо благороднее постоянно совершенствоваться, чем дегенерировать, что имело бы место, если бы мы на самом деле происходили от Адама и Евы, которые представляют собою пару идеальных людей; но ведь вы-то, надеюсь, не думаете, что вы являетесь идеальным человеком?
