Морис Ренар - Необычайные рассказы
— Но послушайте, — возразил я, — где же, по-вашему, оно находится — это ваше помещение… как его назвать… ну, временное, что ли? В данном случае отраженный кабинет занимал место гостиной…
— Ну да, это так… совершенно верно, — сказал Буванкур.
— Но подумайте, Буванкур, ведь гостиная все-таки остается гостиной. Ведь допустить возможность помещения двух различных вещей на том же самом месте одновременно — сумасшествие.
— Гм, — промычал он с гримасой. — Сумасшествие!.. Прежде всего, ведь существуют же испаряющиеся пейзажи… А кроме того, ведь мы-то живем только в пространстве и во времени, а между тем мы с ними не знакомы как следует. Ведь понятия бесконечность, вечность — непостижимы. Что же, вы берете на себя смелость утверждать, что знаете во всех подробностях частицу того, чего вы целиком совсем не знаете? Убеждены ли вы, что два предмета могут существовать одновременно? Уверены ли вы, что они не могут занимать одно и то же место в одно и то же время? В конце концов, я занимаю, — сказал он, иронически улыбаясь, — своим телом одновременно и место больного и место избирателя, не считая других мест…
Я вздохнул свободнее, ясно разобрав, что он шутит, и разговор принял другое направление. Да к тому же только опыты могли помочь нам разобраться в этом событии, настолько странном, что по временам меня охватывало сомнение, так ли на самом деле произошли события, как мне казалось, когда я присутствовал при них.
Еле оправившись, с не совсем зажившей раной на бедре, бледный от всех перенесенных страданий, Буванкур ревностно принялся за исследования. Опасаясь болтливости, он отпустил Феликса, которого я с грехом пополам замещал, и принялся за работу.
Надо сказать правду сейчас же: временное помещение, как мы называли его в отличие от постоянных помещений, ни разу больше не сделалось нам доступным. Индийские морские свинки, которыми мы пользовались из предосторожности, околевали от самых разнообразных заболеваний: одни теряли волосы, другие покрывались язвами, у третьих вываливались когти, многие от непонятных и таинственных припадков; три свинки погибли от молнии, когда Буванкур, после целого ряда неудач, искусственно воспроизвел искру; одну он убил сам, когда в бешенстве насильно втискивал ее в зеркало. Ничем не удавалось породить в них знаменитую фиолетовую прозрачность.
Я отказался от дальнейшего производства опытов, но Буванкур продолжал их.
— Вы напрасно это делаете, — сказал он мне. — У меня есть идея… Свет не клином сошелся на стеклянных зеркалах… Существуют другие вещества, тоже снабженные отражательными свойствами и легче проницаемые…
Бедный старый Буванкур! С каким ожесточением он продолжал свою погоню за химерой! Сколько он проявил неустрашимости и до чего утомлял себя! Под страхом смерти, я назначил ему строжайший режим. Он не только не подчинялся ему, но, наоборот, постоянно подвергался действию всяких вредных реактивов, которые однажды уж чуть не убили его. С грустью я замечал, как с каждым днем цвет его лица становился все желтее, голова все лысела, а спина все больше и больше закруглялась. Болезненные явления повторились, он был ужасен на вид и сознавал это. Совсем недавно он мне сказал, что, когда добьется своей цели, то не столько будет рад открытию, как тому, что не придется больше смотреться в зеркало. «Но терпение», — добавил он, — «осталась всего неделя или две, и академия наук узнает кой-какие новости».
Вчера, на заре, лодочник нашел на бечевнике странные приборы. Когда он их принес в участок, проницательный комиссар решил, что это «химические инструменты». Отправились к Буванкуру, чтобы получить от него более точное определение, что это за инструменты. Там узнали, что он исчез из дому накануне вечером…
Его вытащили из канала… «Существуют другие вещества, тоже снабженные отражательными свойствами и легче проницаемые».
Одни утверждали, что он утопился, предварительно наэлектризовав себя из предосторожности. Другие прибавляли с многозначительным видом, что «должно быть, его горничная сыграла тут какую-нибудь роль». «Он покончил с собой, — было напечатано в газете „Эхо Понтаржи“, — из-за неизлечимой болезни, которой он заболел, производя опасные опыты». Кто-то с очаровательной улыбкой сказал мне: «Ну да, холодный свет довел его до сумасшествия».
Один только я знаю истину.
Я ясно представляю себе Буванкура на берегу канала ночью. Он опускает столбик цинка в кислоту. Катушка Румкорфа начинает жужжать, как пчела, стеклянная трубка испускает фосфоресцирующий свет… Ему кажется, что таинственный свет обволакивает его, в глубине воды он видит опрокинутое отражение залитого лунным светом мирного пейзажа… Он видит это временное помещение, куда ему можно проникнуть, чтобы насладиться еще более спокойным лунным светом, еще более мирным пейзажем…
И вот он опускается туда, не зная, какими законами тяжести управляется тот мир, — рискуя погибнуть в бездне небесной тверди, отверстой у его ног…
Он опускается туда… Но он оказывается в постоянном помещении, в данном случае — в воде, в тяжелой воде, в которой человек еще не научился жить, в воде эпилогов, молчание которой завершает столько приключений — в воде забвения и конца.
Примечания
1
Mardi-gras — кульминационный день маскарада.
2
«Врач поневоле» — название одной из комедий Мольера (Прим. перев.).
3
Господин Дюпон придавал громадное значение тому, чтобы все расчеты были напечатаны. По нашей настоятельной просьбе он согласился пожертвовать ими. Он даже согласился для большей понятности исключить кое-какие побочные доказательства, а остальные сократил по возможности. С тою же целью всякий раз, когда это можно было сделать без вреда для точности изложения, он отбрасывал дроби и ставил круглые цифры. Может быть, он напечатает в другом месте эти подробные расчеты; у него имеется очень занимательная теория псевдо-Гамбертена о сродстве человека двадцатого столетия с растительным миром (Примечание издателя этих записок).
4
Джунгли — девственные леса Индии, в которых кишмя кишат хищные звери.
