Семен Кирсанов - Т. 2. Фантастические поэмы и сказки
ПОЭМА О РОБОТЕ (1934)
Здравствуй, Робот, —
никельный хобот,
трубчатым горлом струящийся провод,
радиообод,
музыки ропот —
светлым ванадием блещущий Робот!
Уже на пижонов
не смотрят скромницы,
строгие жены
бегут — познакомиться.
У скромных монахинь
в глазах голубых
встает
многогранник его головы,
никто не мечтает
о губ куманике,
всех сводит с ума
металлический куб,
кольчуг — алюминий
и хромистый никель
и каучук
нелукавящих губ.
Уже Вертинский
томится пластинкой,
в мембране
голосом обомлев,
и в «His Maisters Voice»[2]
под иголкой затинькал
Морис Шевалье
и Раккель Меллер[3]:
— В антенном
мембранном
перегуде,
гуде,
катодом и анодом
замерцав,
железные
поют
и плачут люди,
хватаясь за сердца…
Электроды
в лад
поют о чудах
Робота,
свет наплечных
лат,
иголка,
пой:
«Блеск
магнитных рук,
игра
вольфрама с ко́бальтом,
фотофоно[4],
друг,
о Робот
мой!»
И дочки пасторов
за рукодельем,
когда в деревне
гасятся огни,
мечтать о женихах
не захотели —
загадывают Робота
они:
рукою
ждущей
на блюдце
тронуты
в кофейной
гуще
стальные
контуры…
Все журналы рисуют
углы и воронки
золотым меццо-тинто
в большой разворот:
эбонитный трохей
и стеклянные бронхи,
апланаты-глаза
и желающий рот.
Шум растет
топотом,
слышен плач
в ропоте
(пропади
пропадом!).
Все идут
к Роботу,
клином мир
в Роботе,
все живут
Роботом!
Весь в лучах,
игрой изломанных,
озаренный ясно —
тянет Робот
из соломинки
смазочное масло.
Отвалился, маслом сытенький,
каракатицей,
в пальцах
шарики в подшипниках
перекатываются.
И окно
в лицо спокойное
от рождения —
бросило
тысячеоконное
отражение.
И светит медный мир в мозгу
катодно-ламповый,
стук-стук-тире
стекает с губ,
с холодных клапанов.
Берет газету Робот
с неслышным треском искр,
и буква
входит в хобот,
оттуда в фотодиск,
на пленку,
в хобот снова,
и узкий свет горит,
свет
переходит
в слово,
и Робот говорит:
Лон —
дон.
Лорд
Гор —
дон
Овз —
билль
внес
билль
о уууу…
о утверждении бюджета…
Гремит железная манжета,
и Робот
в алых «ауу!..» стихий,
скрипя, садится за стихи.
По типу счетной машины
в Роботе скрепками тихими
всажены
в зажимы
комплексные рифмы.
Элемент
коснется слова
«день» —
и выскакивает
«тень»,
электроды
тронут слово
«плит» —
и выскакивает рифма
«спит».
А слова остальные
проходят
сквозь нитки стальные,
и на бумаге
строчек ли́нийка —
автоматическая
лирика:
«Сегодня дурной
день,
кузнечиков хор
спит,
и сумрачных скал
сень
мрачней гробовых
плит».
И вдруг
ему взбредет уснуть —
в приемник
наплывает муть,
и ток
высокой частоты,
и сон
высокой чистоты.
И в ухо
чернотелефонное
и в телевидящий
зрачок
всплывает
небо Калифорнии,
снег,
Чарли Чаплин
и еще —
киножурнал,
петух Патэ
и пенье флейты
в слепоте.
Дождем
частя,
эфиром
пронесен
в шести
частях
полнометражный
сон.
И во сне
смеется Робот
механический,
грудь вздымая,
как кузнечный мех (анический)
с сонных губ
слетает в хобот
смех (анический).
Робот спит,
забыв стихи и книги,
Робот спит
бездумным сном щенка.
Только окна
отражает
нике —
лированная щека.
Приборы теплятся едва,
свет погасить в мозгу забыли…
И ноги
задраны,
как два
грузоавтомобиля.
Стальной паутинкой —
радиомачта.
Граммофоны.
Пластинки.
Трансляция начата.
Роботу шлет
приказания все
в синем шевьотовом
умный monsieur.
Коробка
лак-мороз,
где луч
и звук
синхронны,
нить
фосфористой бронзы
в четырнадцать
микронов.
И в аппаратную плывет,
то грянув,
то стихая,
продроглый гул
норвежских вод,
стеклянный шум
Сахары.
То провод
искоркой кольнув,
то темнотой
чернея —
любую
примет он
волну,
и Гамбург,
и Борнео,
и SOS
мертвящих глыб морских…
Планетным гулом
о́бнят,
одной волны —
волны Москвы
принять
не смеет Робот.
Струится пленка
в аппарат —
читает Робот
реферат:
«Болезни металлов,
распад молекул,
идет эпидемия
внутренних раковин,
в больницах
лежат машины-калеки,
опухшие части торчат
раскоряками,
машин не щадит
металлический сифилис
на Ниагаре
турбины рассыпались…»
Кончилась
лекция.
Monsieur
включает —
с трещинкой —
жанром полегче,
программу
в духе Лещенко.
И Робот идет,
напевая,
пальцы
как связка ключей:
«По улице,
пыль подыма-ая,
прохо-дил
полк гусар-усачей.
Марш вперед,
труба зовет,
чер-ные гу…»
Оборвут на полслове
песенки тон,
и губами резиновыми
не шевелит он,
пораженный
чудовищным энцефалитом,
Робот ждет приказаний
с открытым ртом.
Ровно в 7
пунктуально
по Гринвичу,
руки сложной системы
от себя
потяготою
ринувши,
когда стены коробок
полосой озаряются красной,
просыпается
Робот,
в суставах коленчатых хряснув.
Подымает
скафандром
сияющий череп,
на волнистом затылке узор, —
это
родинка фирмы,
фабричный герб
из геральдики Шнейдер-Крезо́.
И
с волны
золотого собора
переливом колеблемых волн
в ухо Робота звоном отборным
колокольнею
вклинился
Кельн.
Он встает,
протирает
мелом и замшей
электрический чайник щеки,
пылесос
рукавицею взявши,
выметает сор и стихи,
и на службу —
в концерн,
к стеклянному дому
в конце…
Слышит дом
шага четкого клац,
Робот лбом
отражает
Потсдаммерплац.
Несгибаем и прям,
конструктивно прост,
нержавеющий Робот
ртутною мордой
улыбается
во весь рост
подъяремным
Линкольнам
и Фордам.
По доспехам плывут
вверх ногами прохожие,
и рекламами,
окнами,
спятив с ума —
светлой комнатой смеха
на никельной роже
гримасничают дома.
И на заводе
у крыл машимых —
уже заводят
парней машинных.
В руках —
зазубрины,
поршнями
хрюкая,
впродоль
стены
стоят
безропотно —
кинжалозубые
молоткорукие
цельностальные
ребята — Роботы.
А Робот-люксус,
выпучив «цейсы»,
к воротам завода
прирос полицейским.
(Не оглянувшись
на ворохи дыма,
живой
безработный
проходит мимо.)
И приторно тянет
ипритом оттуда,
стеклянно-синий
снят цилиндр,
заботливо
в баллон
укутан
нежнейший…
нитроглицерин.
Им ничего,
не дышат,
не люди,
вуалится газ
у лица
на полуде.
А вечером
синим апрелем
к Роботу
входит
тонная фрейлейн.
Шапочка —
наискосок,
с фетра
вуалинка,
тонкий
носок
у туфельки
маленькой,
На цыпочках
тянется
к блеску забрала,
и ниточкой —
ручкой
железо забрала.
И гуды
в антеннах
тогда
принимают
скрипичный
оттенок
со склонностью
к маю,
сияющий
иссиня
доспехами,
грубый,
он —
пианиссимо
оркестрится
румбой.
Пошли
по трелям
стальные
ботинки,
и пальцы
фрейлейн
лежат
на цинке:
— Пойдем
глянцевитым путем,
пойдем-пойдем!
Губы
синеватым аргоном,
румбу
отбивая ступнёй,
Робот
танцует спокойно
с фрейлейн,
травинкой
степной…
Телевидящей
синькою
светит стекло,
и на инее
цинка
пальцев тепло…
Приемная зала стального картеля.
На глади паркета ракета луча.
С официальностями не канителя,
сам Шнайдер
с портфелем проходит, ворча.
Напрягся мозг
микрофарад,
контакт механик пробует.
В ноль пять начнется
смотр-парад,
приемка
новых Роботов.
Шпалером
стоят орденастые
представители
павшей династии.
Каски
шпиц —
генерал
оф-Битц,
Генеральный
штаб —
адмирал
фон-Папф,
с рекою-лентой
на груди
фельдмаршал
граф де-Бомбарди.
Тряся лицо —
чертеж машин
(проекты
мин и ядер) —
сам Шнайдер
примет строй машин,
шутливый,
старый Шнайдер.
И мимо пиджаков
пушка зимы светлей,
в Герленовых духах,
и в золоте затылок, —
прошла украдкой
леди Чатерлей
и у колонны жилистой
застыла.
Забыт лесник
(они давно расстались),
ей нужен
Робот
первобытных эр —
орангутанг
несокрушимой стали,
чья сила:
Е,
деленное на Р.
Повернулись головы.
Лорнетки у глаз.
Об пол
слитки
олова,
по лестнице
лязг…
Вдоль по рядам прокатился рокот,
дрогнули
люстры
в мелкую
дробь.
В зал — маршируют — за Роботом — Робот —
паркет
гололедицей —
ромб в ромб.
Идут ребята
страшных служб,
в дверях
отдавши
честь орлу.
А тени дам толпою луж
лежат на глянцевом полу.
— Рыцарской — — ротой — — железных сорок —
— Топорщась — —подагрой — кольчатых — лап, —
— Корпус — —пружинит — на плотных — рессорах —
— Свет — — тиратронов — — кварцевых — ламп. —
— На каждом — — Роботе — надпись — «Проба», —
— Лбов — — цилиндрических — свет — —и сверк —
— Панцири — —в глянце — —Робот — в Робот, —
— Радиоскопами — — —смотрят — — —вверх. —
— Сто-ой! —
(ударили тяжкой стопой).
А белая леди
мечтает о встрече!
«Когда ж
я увижусь,
о Робот, с тобой,
чтоб тронуть железо
и вздрогнуть,
и лечь, и
щекой ощутить
ферросплавные плечи.
Захочу,
заведу,
и нежный
гагачий
в пастушью
дуду
запоет,
догадчив,
склонившись
антенной,
он чудный,
он тенор…»
Она видала видики,
но жить с живыми стало впроголодь,
и лапу
лучшей в мире выделки
рукою замшевой потрогала.
Каждый — — Робот — — проверен — — и вышколен,
Х-образная — — — грудь — — — широка, — —
№ и серию
вписывая
в книжку,
Шнайдер
обходит
строй сорока.
— Мерцает — — утроба — — кишечником — —трубок,
— шарниры — — колесики — — — ролики — — стук.
— Напра — — во, ать — два — — повернулись — угрюмо
— светло-зеркальные — — — сорок — — — — штук.
— Дайте-ка
общий выдох и вдох! —
кинул механику
роботов бог,
и разом
сорок резиновых легких
охнули в хоботы: «Хайль! Гох!»
А леди мечтает:
«Захочу — научу,
и Робот, грубый,
жестокий такой,
повалит меня
дивану в парчу
душить
ревнующей рукой.
И после,
блестя синевой под утро,
сентиментальный Робот
оперным тембром
гудит в репродуктор:
„Твой
до гроба…“»
А Шнайдер,
рукой оттопырив ухо:
«Вот этот вздохнул
немножечко глухо!» —
сказал и обмер,
дорожка по коже,
как будто паук
пробежал рукавом, —
грустно стоит
на других непохожий
Робот
номер сороковой.
Пульсирует веною,
странный что-то,
что-то неверное
в низких частотах.
Сгорбился Робот,
вымолвить силится,
не может ожить,
и стрелка на «стоп»,
и около рта
морщинка извилистая
(может — небрежность,
а может — скорбь…).
Светится в прорезях
лампа сквозная,
и чудится Шнайдеру —
он по-людски
смотрит презрительно:
«Я тебя знаю…» —
и тихо пульсируют
сталью виски.
Завитковый
соленоид
зеленеет
локоном,
и лицо его
стальное
худобою
вогнуто.
По резине
глянцевой
у немого
рта
тонко
жилка тянется,
будто
доброта.
И Шнайдеру страшно:
— Выгнать!
Испорчен! —
Отходит под стражей
к Роботам
прочим…
Повернули тумблер
в латах,
между глаз —
вынули
аккумулятор,
свет погас.
Ни тепла,
ни рокота,
ничего
особенного:
вон выносят Робота
забракованного.
Уже —
ни стихов,
ни пенья,
ни гуда,—
и, отражая мерцание звезд,
цельностальное
зеркальное чудо
«Бюссинг» повез.
Зал гремит от топота:
что ни шаг —
залп!
Тридцать девять Роботов
покидают
зал.
Сплавом стали с ко́бальтом
клещи
свисли.
Тридцать девять Роботов
на работу
вышли.
Чтоб парламент пеплом вытлел,
рейхстаг
сжечь.
В Спорт-Паласе черный Гитлер
держит
речь.
Блещут фонодугами
никельного
сверка,
зашагали слугами
Гуго —
Гугенберга.
Пролетает морем синим
пылью
пар,
облит синим керосином
Фили —
ппар[5].
Черной свастикой железо
на
щеке,
страшной цепью танки лезут
на
Же-Хе.
Отливает маслом потным
морды
сталь —
глядя дулом пулеметным,
Робот
встал.
Среди старья —
развинчен
и разверчен,
развороченный,
как труп,
кошмар, —
забракованный
за нечто
человечье,
Робот,
брошенный,
лежит плашмя.
Робот мертв.
Ржавеют валики.
Ненужный Робот
в грязном стоке
под грудой жести
спит на свалке.
На нем цветет
узором окись…
Кто б
знал!..
Вороны,
каркая,
над свалкой пролетали,
и мимо —
так как пищи не увидели.
А мелкие,
блестящие детали
раскрали
юные радиолюбители.
Медь зеленеет
и пятнится,
как
осенний мох
под палою березою.
И чудный панцирь
разъедает рак,
железный Cancer —
трупная коррозия…
Осколки ламп
раскинуты пинком,
и руки врозь,
забывшие о жесте…
Спи, Робот,
спи,
прикрытый,
как венком,
обрезками
консервной
жести!
Запахом пороха
воздух тронут.
У пулеметов
лежим по два.
Траншеями изморщинен фронт.
Высота 102.
Темнеет.
За спиной — Республика.
Шинель у ног.
Комрот молоденький
(три кубика)
глядит
в бинокль.
И в шестикратных
два круга
в деленьях накрест
вплыл курган.
Сначала
туманен и матов,
резче,
и вблизился в круг
рак
в защитных латах,
вытянув
лопасти рук.
Сумерки. Холм извилист…
Из-за пригорка
вылез,
сузив мерцанье линзы,
вытянув черный хобот,
глянув глазами слизней,
стопочервячный
Робот.
— Встааа-вай!..
— К пулеметам!..
(А вы пока
телефонируйте в штаб полка:
у речки Суслонь замечен отряд
бронированных, страшного роста;
ждем приказаний…)
С кургана
подряд
приподымались
количеством до́ ста
вооруженные
до подошв,
лоб
по графам размечен.
Птица упала
с облака в рожь,
в обмороке
кузнечик.
В атаку ли
ринуться?
Ждать?..
Наступать?..
— Прицел одиннадцать!
Це-лик пять!..
Из-за кургана
вполоборота
выходят,
баллонами
плечи сутуля.
Очередь грохота…
Не берет пуля…
Пружиня в рессорах,
пулей не тронуты,
как ящеры
в пров
