Александр Карпенко - Гребцы галеры
Минут через двадцать мышка раздосадованно хлопнула себя лапкой по лбу:
— Ах, я дура старая! Совсем памяти не стало!
— Что такое, начальница?
— Бабку-то я услала с глаз подальше, чтоб при допросе не мешала. А то еще жалобы писать станет, сам понимаешь.
— Ну и что?
— Так она небось мою бусинку до сих пор варит!..
Глава седьмая
Не забыть, не стереть, не избавиться. Сколько ни убеждай себя, все равно не вытравишь. Слишком долго там прожито, слишком многое пережито. Там сейчас весна.
Набухли и лопнули почки — зелень еще молодая. Чистая, клейкая. Белое кружево черемухи одурманивающе выплескивается из садов на улицы. Земля и трава после дождика пахнут упоительно. Солнце, одуванчики и крокусы соревнуются в желтизне.
Столько красивых женщин вокруг — и где они только зимой прятались? Распускаются цветы, распускаются надежды, зацветает любовь…
И-и-и, эк тебя занесло! Весны здесь в помине нет, как, впрочем, и зимы и осени — сплошь бесконечное умеренное лето. Или неумеренное, коль в Пески забуришься. А какая там, к чертям, любовь по дежурству?!
Так себе, покачивается на стоянке пустой с виду автомобиль. Хлопнет по борту ладонью проходящий мимо: «Бог в помощь, коллега!» Оттуда — смущенный кашель. Вот и вся тебе любовь.
А у меня — опять не как у людей. Влюбиться всерьез и основательно учудил прямо на рабочем месте. Но продолжаться и развиваться нашим новым отношениям только там было бы, конечно, невозможно.
Я столько времени видел тебя исключительно на людях, что, начиная с самого первого свидания, выбирал для встреч как можно более укромные уголки. Влюбленным вообще не требуются свидетели, они даже в толпе сами по себе, а уж мне вдвойне не хотелось, чтобы кто-то нарушал наше уединение.
Где ж уединиться? Таким нехитрым предметом, как постель, были мы не богаты. Ни мне тебя к себе домой позвать, ни наоборот — нам и в голову бы не пришло, знай даже твердо, что там никого из семьи не окажется.
А уж унижаться до того, чтоб просить у друзей ключ от квартиры… Брр-р! Слишком я дорожил тем, что приобрел. Лучше просто неспешная тихая прогулка — рука в руке, разговор вроде ни о чем, а в то же время о таком важном для нас, — чем торопливая случка в наполненном чужими вещами и запахами незнакомом месте. Не понимаю.
Зато были — лес, луг, река. Чаще отправлялись на реку-в одно и то же место. Так и звали его уже: «наш куст».
Куст гостеприимный — прикрывает от нескромного взгляда с противоположного берега, а после полудня протягивает нам прохладный язычок тени. Из-за близости воды в тени порой зябко — не беда, всегда можно отойти на пару шагов погреться на солнце. Тихо. Пусто. Спокойно. Никого — разве что изредка проплывет по реке лодка или протянется по небу ширококрылым крестом цапля.
Солнышко горячее, а ты белокожая. Чтобы не обгореть, надеваешь мою легкую летнюю рубашку. Выдавали когда-то на службе такие — я взял. Почти ею не пользовался, а вот теперь нашлось применение.
Выглядишь ты в ней потрясающе привлекательно и совсем иначе, чем я привык за долгие годы. Ничего общего с собранной, колючей, резковатой госпожой доктором — милая, уютная женщина. Такая желанная и близкая. Любимая…
С незапамятных времен имел я редкий талант — разворачивать свернувшихся в клубок, изготовившихся к обороне ежиков. Положу колючего на ладонь, поговорю с ним тихонько. Тот послушает, сперва чуть расслабится, подумает немного — и вот уже лежит в руках, раскрыв для моих поглаживаний и почесываний мягкий животик, пофыркивая и забавно шевеля подвижным черным носиком.
Ты всю жизнь прожила ощетиненной, ежистой, готовой защищаться от всего мира. Кто напугал тебя, моя хорошая? Мне — поверила. Развернулась, раскрылась безбоязненно. Спасибо за доверие, любимая. Постараюсь не обмануть его.
Прозвище прижилось. Так и зову с тех пор — «моя ежишка». Ты так часто мило удивляешься:
— Ну почему мне с тобой так хорошо?..
Что ж тут странного, любовь моя? Не закрывай глаза, когда я тебя целую, загляни в мои — все прочтешь в них. Ежишка, милая…
А голубая рубашка подолгу хранит твой запах. Я суеверно не стираю ее до следующего свидания. Вдруг не увидимся? Заскучаю — можно будет уткнуться в нее лицом и вспоминать…
Нет здесь со мной той рубашки. Дома осталась.
Кто-то, скрытый темнотой дворика, в подпитии забыв осторожность, терзает гитарные струны, швыряя в ночь злые слова своедельной песенки:
Было когда-то время,
Каждый из нас в нем жил,
Дома у нас были и семьи,
Город, где выросли, был.
Любили мы и мечтали
Молодо, горячо.
Все у нас отобрали,
У нас отобрали все.
Забросило в мир неслыханный,
В страшную круговерть,
Нету отсюда выхода,
Здесь свою встретим смерть.
Прежде грехи совершали
Ныне предъявлен счет.
Все у нас отобрали,
У нас отобрали все.
К своим машинам прикованы,
Пашем, словно в аду,
В мире чужом замурованы,
Чужую лечим беду.
Дома по нам отрыдали,
Там перестали нас ждать.
Все у нас отобрали.
Что еще отобрать?
Не прав парень. У стен тоже уши есть. Зажигаю спичку, прикуриваю.
— О боже! Скорее прячьте выпивку!
— Что случилось?
— ПБ-девятнадцать на базе!
— А?
— Доктор Рат сейчас прибежит, все пиво вылакает!
Слабость моей маленькой начальницы к пиву общеизвестна. Злые языки утверждают, что она в состоянии стрескать этого напитка многократно больше, чем весит сама. Правда, эта страсть уравновешивается ее полным неприятием алкоголя в любой другой форме — от легкого вина до спирта.
— А я, между прочим, уже здесь! — возвещает Люси с высоты моего плеча, на котором она удобно расселась, щекоча хвостом мое ухо.
— О-о! Все пропало! — застонал все тот же насмешливый голос.
— Ну уж и пропало. До города сегодня всего восемь миль. Вполне можно за ещем сгонять.
Мне сунули в обе руки по откупоренной бутылке — для меня и для доктора, которая, милостиво разрешив не ходить в машину за ее личной мензуркой, встала на задние лапы, с натугой наклонила поставленную на скамейку бутылку и присосалась к горлышку.
Ну а мне уж сам бог велел следовать примеру начальства. Булькаем. Свежее. Вкусное.
Присел на лавочку. Пихают гитарным грифом в бок:
— Играешь?
Тряхнуть нешто стариной? Взял инструмент, потеребил струны, подвернул один колок. О, теперь нормально. Что бы это мне такое… А, знаю. Хлопнул ладонью по деке, объявляю:
— «Гребец галеры».
Начало старой баллады народ воспринял прохладно, но помалу начали вслушиваться, примолкли. Подошли еще несколько человек, образовали круг. Не ахти какой я музыкант, но пережившие долгие годы слова сами заставляли себя слушать:
…Нет, галеры лучше нашей не бывало на морях,
И вперед галеру гнали наши руки в волдырях.
Как скотину, изнуряли нас трудом. Но в час гульбы
Брали мы в любви и драке все, что можно, от судьбы.
И блаженство вырывали под предсмертный хрип других
С той же силой, что ломали мы хребты валов морских.
Труд губил и женщин наших, и детей, и стариков,
За борт мы бросали мертвых, их избавив от оков.
Мы акулам их бросали, мы до одури гребли
И скорбеть не успевали, лишь завидовать могли…[2]
Звякнула последний раз струна. Разминаю уставшие пальцы. Сто лет гитары в руки не брал. Чей-то громкий шепот:
— Братцы, это ж про нас! Такое только кто-то из наших сочинить мог!
Рявкнул над головой динамик:
— Доктор Рат, Шура, Патрик. Девятнадцатая психбригада — на выезд!
Кладу тренькнувший жалобно инструмент на скамейку, подбираю и сажаю на плечо Люси, заодно допив ее пиво. Поворачиваюсь к двери, но чья-то рука в темноте удерживает меня за халат.
— Слышь, ты сам стихи написал?
— Да нет, Киплинг.
— Киплинг? Не слышал. Он кто — врач, фельдшер?
Усмехнувшись про себя, отвечаю:
— Да нет, водитель вроде.
— С какой бригады?
— Он уже умер.
— Жаль. Классный, видать, парень был. Буду мимо кладбища проезжать — отыщу могилку, выпью глоточек на помин души.
Глава восьмая
— Нет, а почему это нам? И не говорите, что все равно без дела сидим. Во-он там, с краю, у вас на «неправильное поведение» вызов лежит. Что не его даете?
— Шура, не умничай. Что дали, на то и езжай.
— Вот и дайте профильный. А то взяли моду! Мы тебе что, инфекционная перевозка?
Павел Юрьевич возник из ниоткуда, посыпая пеплом бумажки, разложенные на диспетчерском столе.
— А разве нет? Психические болезни определенно заразные. Кто в этом еще сомневается — может на тебя посмотреть. Какого рожна раскипятился?
