Татьяна Кигим - Страшный Жуткий Подвал
Энтони теперь никому в голову не придет назвать Тошкой. Он не стал доном, зато стал очень важным военным. Иногда я думаю, лучше б он стал доном.
Он продолжил разработки отца, но из Штатов не вернулся. Работает в ВПК Альянса. Золотые червонцы лежат у меня дома, перебирая их, я вспоминаю замок Иф, Констанцию и д’Артаньяна. А документы в ламинате куда-то исчезли.
Встречаемся мы с Энтони редко — встречи такого высокопоставленного чина с родичами из «вроде бы союзника»… Хотя Энтони настолько высокопоставлен, что сам решает подобные вопросы — кому, когда и с кем встречаться. Поэтому иногда залетает на часок. Все-таки брат.
— Родители все-таки были не святыми, — однажды сказал он.
Я не нашелся, что ответить. Никто не был свят, но все они были мне дороги. И Энтони, и отец, и мать. Хотя нельзя торговать разработками вооружения направо и налево под прикрытием родственника-мафиози, и ждать, что тебе никто не перекроет кислород. Но когда я прихожу к дорогим (и в денежном эквиваленте тоже) надгробным плитам, я ничего не спрашиваю у тех, кто лежит под ними. Мне бы хотелось многое спросить у того, кто лежит чуть поодаль — у Василия Липецкого, товарища отца, друга, однокашника, соседа, телохранителя, мастера страшных историй, моего единственного друга детства. И псина у него была хорошая. У нее был добрый мокрый язык.
Я бы спросил его только об одном: зачем? Кому принесли счастье эти миллиарды, осевшие на подставных счетах? Они ведь даже не воспользовались ими. Так и жили в этой девятиэтажке, не в силах отойти от Страшного Жуткого Подвала.
Дядя на погиб во время взрыва в собственном джипе. Кто-то его все-таки достал. Его вышвырнуло, и он прожил еще пять часов.
Я не стал преемником: пока я учился в предельно закрытом интернате для детей особо важных персон, он строил всех от моего имени, а потом я поступил в университет. Чтобы умней управлять. Потом была отсрочка для получения второго высшего, потом — для защиты диссертации, потом для командировки на только что основанные «вторые лунные», а потом дядя, и, умирая, сказал:
— Ты верно выбрал, Витторе. Это мне гореть в геенне огненной за компанию с твоими дорогими родителями, упокой Господь их глупые души… За все отвечу, одно лишь мучит. Сейчас бы пулю в лоб твоему братцу, и Господь, глядишь, и простил бы меня… Но кто же знал — а ты, дон Витторе, даже заради блага моей души и совести не сделаешь этого. Не сможешь. Эх, Виталька…
Я знаю искренне любил дядю — научившего меня жарить яичницу и свозившего меня таки на рыбалку. Но, вырастая, мы узнаем то, что порой хотелось бы не знать. Я искренне верю, что дядя не знал, что в рванувшем доме Котовских спали близнецы. И он не знал, что его люди убьют Махровцева вместе с трехлетней дочерью. И мне хочется верить, что утюги, паяльники и снайперские пули… тот дядя, которого я помню, этого, конечно, не знал.
Мне не интересно, что сталось с «наследством», я отошел от дел, так и не занявшись ими — все это знали, только двое особо сумасшедших попытались устроить покушение. Но дядя оплатил мне двух пожизненных телохранителей. И они разнесли бедняг в кровавые ошметки, а потом надобность в охранных услугах, в общем-то, отпала, потому что обо мне забыли.
И никто из моих коллег, я полагаю, никто и не подозревают, кем я должен был стать, если бы в душе не оставался Виталием.
Я смог бы стать победителем, но выбрал жизнь.
Такая вот дольче вита.
И когда брат начинает жаловаться на то, что мы с Кристиной своей правозащитной деятельностью ломаем ему всю малину (это русское словечко он из своего лексикона не выбросил), я не пытаюсь как-то аргументировать свою позицию. Все он и так понимает. И почему мы с Кристей не любим оружие — тоже. И почему не хотим, чтобы дети встречали день рождения в бункерах. Которые выживут. На всех-то бункеров не хватит.
У Энтони нет детей. Это общеизвестно. Но я-то знаю, что в одной маленькой европейской стране есть среднестатистический домик, в котором растут двое детей — мальчик и девочка, и в котором для них готов свой подвал, оснащенный по последнему слову техники, но таящий не тайны пиратов и кладов, а бесконечные дни личного кошмара и одиночества.
И Энтони только делает вид, что не знает, что об этом домике с подвалом знает кто-то еще. И не только я.
Вот и недавно — пришел выпить чаю с виски, а закончил скандалом:
— Да ты знаешь, сколько я на этот проект лет положил?! И что, с легкой руки моих собственных — собственных! — гешвистеров все это коту под хвост?
— Родных, — поправил я.
— Чего? — не понял Энтони.
— Родных. Не собственных.
— Твою мать…
— Нашу.
— Не придирайся к словам! Знал бы я, что таким вырастешь!..
— И что? Остался бы в октябре Штатах?
Энтони не ответил и вылетел, хлопнув дверью.
Конечно, еще позвонит, и, как обычно, скажет:
— Тебе лечиться надо, после тех двух месяцев в подвале ты совсем, брат, сбрендил. Везде тебе постядер мерещится. Оглянись: никто не посягает на твою драгоценную жизнь! Никто не собирается ничего взрывать! Это просто бизнес, неужели не понимаешь?!
— Дурак ты, Энтони, — отвечу я.
Мне-то что от того, разразится ли над Землей радиоактивный дождь, или сдвинется ее магнитная ось, или еще как-то грянет гром и разверзнутся хляби небесные? В любом случае, чтобы сейчас не произошло, мой личный апокалипсис остался далеко позади, когда я стоял перед дверями, которые нельзя было открыть, а на сундуке умирала маленькая Кристинка.
То бы там не думал Энтони, а я люблю тебя — «новогоднего» старшего брата.
Но я не люблю людей, которые делают Страшный Жуткий Подвал для отдельно взятой страны и отдельно взятого человека.
Татьяна Кигим © 2005
