Татьяна Кигим - Страшный Жуткий Подвал
Говорят, самое страшный для человека страх — страх одиночества. Не знаю, как для других, но я больше всего боялся потерять Кристинку.
Первыми умерли крысы.
А потом заболела сестра.
У меня была аптечка — но на самые простые случае. Что с Кристей, чем ее лечить — я не знал. Пытался почаще менять подгузники, поил молочком и какими-то порошками «для младенцев» — мама отдельно упаковала их. Но Кристинке становилось все хуже. Она кричала и кричала. Я еще подумал, так ли хороша защита, и не началась ли у нее лучевая болезнь? И есть да, то через сколько мы умрем?
Я очень боялся умереть первым и оставить сестренку одну, как того солдата с перебитым позвоночником в расщелине горного хребта. Ведь девочка не дотянется даже до бутылочки молока.
Подходя к двери, я все чаще думал: что за мир там? Умрем мы сразу или найдем врачей? Остался хоть кто-то, кроме выжженных на бетоне теней? Я видел такие белые тени в той книжке про катастрофы.
И еще однажды возникла мысль.
А вдруг дверь не откроется?
Все-таки, когда оставался выбор — умереть там или умирать здесь, было проще. Но совсем без выбора? Я ощутил себя в комфортабельном, высокотехнологичном гробу с полным циклом самоочистки.
…И наконец осталось одно отчаяние. Умирает Кристинка. Если не выйти, она умрет. Если выйти…
Кристе становилось все хуже, и я, наконец, решился: если через два дня за нами никто не придет. Мы выйдем. И установил таймер — с точностью до секунды.
На 21 часу 43 минуте 27 секунде ожидания, когда я сидел у двери, вперив в нее неподвижный взгляд, и считал мгновения, дверь внезапно распахнулась. Я почти не испугался. Это кто-то, кто знал, как ее открывать.
Тревожные голоса окружили со всех сторон, люди в камуфляже подхватили нас на руки, и понесли вверх, к слепящему дневному свету.
* * *Я лежал на пожухлой траве и не хотел смотреть на то, во что превратился этот мир. Удивительно, что меня нашли; удивительно, что погибли не все. Но мамы и папы нет, ведь так? Иначе почему их нет здесь, сейчас, когда они так нужны?
Наверное, удар пришелся по другим районам — дома стояли целые. Но на месте наших окон зияла чернота, и поэтому все было не так, как раньше. В пепел обратилась недочитанная «Одиссея капитана Блада», и в пепел… я не хотел об этом думать, не хотел.
По небу неслись серые облака. Это толкьо после тусклого экономного света подвала день казался слепящим. На самом деле не пробивался ни один солнечный луч — хотя по часам был день, я смотрел на часы за несколько минут до прихода дяди и Энтони. Я читал, после извержения вулкана пепел застилает небо и становится темно. И еще читал про ядерную зиму. Было холодно.
И, наверное, мы хватили уже много-много радиации. Особенно жалко мне было Кристинку — не выдержит.
Все люди вокруг были с автоматами. Это было понятно, это было нормально — постъядерный мир — мир преступников, атак на уцелевшие склады, мир хаоса… Да, я знал в шесть лет и такое слово.
— Скорую… блядь, да вызовите кто-нибудь скорую! Умрет! Убью! Что значит быстро не приедет? Денег дам! Все дам! Племянников спасите!!
Прошло совсем не много времени, и я услышал сирену. Это было странно: еще что-то работало на этих развалинах. Пускай и за деньги. Или за «все».
Солнца не было, небо застилала сплошная пелена. Холодало. Тревожно орало и носилось воронье.
— Этот подонок — где он?! Я хочу видеть его живым! Молокосос! Щенок! — сначала я подумал, что кто-то зовет меня, и мы вернулись в далекое вчера. Но это дядя кричал в мобильник. — Я его за сестру и за друга в землю урою. А если племяшка помрет… Нет, не так: сначала он у меня запросит, чтоб я его в землю закопал, — говорил дядя по мобильному. — Я его лично бензином оболью. И огонь затушу, чтоб не сразу понял. Чтоб мучался, гнида, чтоб кожа кусками слазила. Чтоб гной ручьями вытекал. Чтоб мясо обгорелое до кости чернело…
Я вспомнил про кипятильник. Черная накипь и раскаленные трещины. «Не надо», — хотел сказать я. На лицо упал мокрый лист — принесло из лужи.
— Пропустите к пациенту… пропустите к ребенку! Младенца в реанимацию, пропустите к мальчику…
— Ну что, дон Витторе, оживай, — склонился надо мной дядя. — Теперь ты наследник, тебе жить надо. Расти, за родителей мстить, сестру замуж выдавать. Я вот свою не сберег, а ты… Ты молодец, парень. Ты молодец. А жизнь продолжается, племяш, жизнь продолжается, — он обернулся к Энтони, подмигнул. — А мы лишь регенты при наследничке.
…Мне что-то вкололи, на что-то уложили, куда-то понесли. Из разговора до меня долетали только обрывки, но я услыхал главное: в sms было только одно слово: «Предал». А дальше я все понял сам. Мама ждала этого сообщения, ждала шесть или семь лет, и потащила нас по лестнице, заслышав шум поднимающегося лифта. Я вдруг вспомнил короткий и дробный стук, и понял, что наша склочная вахтерша-консьержка баба Клава уже никогда не обругает моих родителей и не угостит меня конфетой. И кипятильник отдавать не надо. И этот кипятильник почему-то стал последней каплей — я не выдержал и разрыдался.
Рядом с носилками шел брат и осторожно вытирал мне слезы платком.
— Не завидуешь брату, Тошка? — полушутя, полустрого спросил дядя. — А то давай решать: сразу мальца прирежешь, или потом, попозже?
— Тупые шутки у тебя, — отмахнулся Энтони. — Если б не малыши, я б из Штатов до Нового года не приехал. Раз в год мне вашей России хватает, с мафией доморощенной. Я предпочитаю заниматься наукой, а «доном» отечественного разлива пусть Виталя становится — если хочет.
— То-то и отец твой наукой занимался. И мать.
Энтони не ответил. Он присел рядом и спросил:
— Ну как ты, братишка?
Я не мог отвечать, в горле стоял ком, а по щекам текли слезы, и хотелось спросить — Кристинка жива?
— Выйдите из машины! — возмутилась врач.
— Уже иду, — сказал Энтони. — Я вечером зайду, ок? Ты с Кристей по разным больницам, и я ее поеду проведаю. Прослежу, что и деньги и лекарства. И охрана.
— Она выживет? — прошептал я.
— И тебя охранять будут, не дрейфь, — невпопад ответил Энтони, пряча глаза. — Теперь мы этих ублюдков враз порешим. Им повезло, что дядя так круто в своей Сибири застрял. Со своими разборками. Все просчитали, суки.
— А про подвал не знали, — просипел я, разлепляя губы в подобии улыбки.
— Знали, — сказал Энтони. — Но папашину оборону пробить можно было, только снеся дом. Даром, что ли, разработчик систем защиты и правительственных бункеров… был? А сам ты не выходил. Прости, — непонятно почему вдруг произнес он, и погладил по волосам. — Все в прошлом, малыш, все прошло. Все уже кончилось… все кончилось.
Солнце медленно возвращалось на круги своя. Полумесяц тьмы источался. Конец света не наступил. Войны не было. Сиял погожий октябрьский день. А я глотал слезы, потому что мама, и папа, и все-все — было в прошлом. А в настоящем дядя холодно отдавал приказания:
— По машинам… выдавить из района… подготовьте ударную группу… глушить как рыбу… тощавое брать живым, и приготовить канистру… да, лично… кто из «шестерок» выживет — стрелять по коленям, и сдавать ментам… пару человек, не больше, для примера хватит… и чтоб ни одна гнида не ушла…
Люди в камуфляже садились в машины, медики закрывали дверцы «неотложки». Я хотел спросить, так что же все-таки с Кристиной, но тут свет померк окончательно.
* * *Сейчас я разрабатываю жилые конструкции для стратосферных, орбитальных и лунных объектов, а Кристина работает в лаборатории трансгенных модификаций. Она говорит, что не помнит тех дней в подвале, но я сомневаюсь в ее словах. Может, помнит только на уровне подсознания — но в свободное время мы дружно занимаемся правозащитной деятельностью. Права ребенка — не такая уж абстрактная категория даже в мире очень-очень современной техники.
Я долго посещал психолога и почти не разговаривал. Но не потому, что не мог, а просто не считал нужным. Я про себя думал над тем, как мы с психологом не понимаем друг друга. Я бы предложил ему поговорить о пустынных коридорах интерната для особо важных персон, о редких встречах с такими же очень важными детьми, о раздвоении на Витора и Витальку. Два человека жили во мне, но психолог работал по точно намеченной программе, и я ему не мешал.
Я выжил, вырос, меня не застрелили претенденты на «наследство» в юности и не порешили в криминальной разборке в зрелости. Я ни разу ни в кого не стрелял и никому не отдавал подобных приказов. Скромно помогаю обживать ближний космос. Занимаюсь проектированием жилых отсеков, созданием рабочего комфорта и домашнего уюта, а вечерами наливаю себе немного виски и звоню Кристине — или перечитываю «Двадцать лет спустя». Хотя прошло, конечно, куда больше двадцати лет…
Энтони теперь никому в голову не придет назвать Тошкой. Он не стал доном, зато стал очень важным военным. Иногда я думаю, лучше б он стал доном.
