Роберт Вегнер - Красивейшая история всех времен
— Они здесь?
— Угу. Настоял на том, что поможет ее принести. Лукаш забрал у него оружие и запретил шастать по дому, а кроме того — с ним ничего не случилось. Можешь уже открыть глаза.
Якуб попробовал. Каська была предусмотрительной и заслонила окно старыми жалюзи. Тем не менее, почувствовал он себя так, будто по башке трахнули бейсбольной битой.
— Ууу… курва, — Якуб закрыл глаза. — И долго еще голова будет кружиться?
— Если сотрясения мозга нет, через часик должно пройти, — несмотря на легкий тон, в нем чувствовалось беспокойство. — Когда ты падал, ударился головой об камень.
— Что с той девчонкой?
Каська положила ему на голову новый компресс.
— Г рязная, избитая, затюканная. Ничего не говорит, только что–то бормочет себе под нос. Не разрешает к себе приблизиться, разве что только он находится рядом. Ее насиловали, множество раз, самым различным образом… И пытали.
Якуб уже видел, как Каська стреляет в людей из винтовки Драгунова и калаша. Он сам был свидетелем, когда она пришила ножом типа, пытавшегося ее изнасиловать, и то, как она бросила бутылку с бензином в открытый люк бевупа, а потом абсолютно спокойно положила выскакивающих оттуда пятеро солдат.
Но вот подобного голоса он у нее еще не слышал.
— Якуб… в конце концов нам удалось раздеть и помыть. То, что у нее между ногами… Там тушили сигареты, резали ножом и посыпали солью… она… Этот Михал отдал ей весь запас неоморфия из своей аптечки, чтобы она вообще могла идти. Я тоже сказала, чтобы ей дали. Она… на глаз ей всего лет тринадцать.
Г олос ее сломался.
— Размякла я, Куба. Псякрев. Размякла я рядом с тобой. Перед войной прошла три приюта и четыре исправительных колонии. И не такие вещи видела.
Э, нет, Кася, подумал Якуб. Таких вещей ты не видела. И вовсе даже не размякла.
— Если бы подобные вещи не производили на нас впечатления, малышка, паршиво было бы с нами. Похоже на то, что у нас тут появился самый настоящий герой. Хорошо, что я не приказал его застрелить.
— Хорошо. И что, он может остаться?
— Эй! — Якуб снял компресс со лба и приподнялся на локте. — Что, понравился, признавайся…
Девушка улыбнулась.
— Мне кажется, он такой миленький. Такой… нереальный. Милый, вежливый, словно не из нашей сказки. И девчата говорят, что у него самые заебательские глаза, которые они видели в своей жизни.
— Это какие еще девчата?
— Все, дорогуша. Все.
— Сама, гляди, не втюрься.
Кася рассмеялась.
— Без паники, пан комендант. Я плохая девочка из исправительной колонии, и к тому же боюсь.
* * *— И что было дальше?
— Он присоединился к ним?
Бородатый мужчина чуть не выпустил ключ. Он уныло глянул на зажатую в тисках часть двигателя, с которой сражался уже добрый час. Самое время на перерыв.
— А где Майя с Вероникой? Ага, вижу, вы уже все.
— Так как? Он остался с ними? С королем?
— Да, Майя. Первый вассал стал наилучшим воином молодого короля. Он решил поехать с ним в замок и служить собственным оружием. Это значит, мечом. Говоря по правде, лично я считаю, что он поступил так, поскольку ему особо и не было куда идти…
* * *Солдат сидел на невысоком холмике, метрах в ста от дома. Он глядел в пространство и жевал травинку. Якуб присел рядом. Сорвал засохший стебель и тоже сунул себе в рот.
— Красивый вид, а? — указал он на заброшенный, тем не менее, до сих пор красивый парк. — Как будто и не было
войны.
— Г оворили, чтобы туда не заходить.
— Мины. Наши, русские, американские. Благодаря ним, с этой стороны мы нападения не опасаемся. Каська рассказала мне про девчонку. Кто с ней так поступил?
Долгое время царила тишина. Могло показаться, что даже кузнечики прервали свой безумный концерт.
— Был… один такой майор. Фредеев. Ему нравилось… нравилось делать людям всякие вещи. Девушкам, девочкам. Он выкупил ее для себя у сержанта. Еще перед тем, как мы смогли смыться. Ну вот, когда я убил сержанта с его дружками, отправился на квартиру майора, чтобы вытащить ее. Но припоздал. Адъютант, лейтенант, не хотел меня пускать. Ну я и его пришил.
— Ага. Ты убил двух солдат, сержанта и двух офицеров, так? Совершенно ты гадкий урод, пан Сенкевич.
— Знаю. Это, наверняка, от отца. До того, как умереть, заставлял меня читать разные вещи, какого–то, гы–гы, Сенкевича[4]. Похоже, какой–то очень дальний родственник.
— В пустыне и пуще? Трилогию?
— Да. И еще Семейство Поланецких.
Якуб оскалился на все тридцать два.
— Крутой гад.
— Ну. — Михал отвернулся. — С ним шуток не было.
— Когда он умер?
— Убили его четыре года назад, во время какой–то демонстрации, когда правительство расправлялось с «польской пятой колонной». Мать умерла двумя годами раньше, так что я попал в детский дом. Только мне исполнилось восемнадцать, началась война, и меня взяли в армию. И все. Вся моя жизнь.
Куба не знал, что сказать. Иногда нельзя сказать ничего умного, тем более, когда кто–то кратко изложит тебе свою жизнь в трех предложениях.
— А я провел в таком пятнадцать лет, — начал он, чтобы прервать молчание. — Ни отца, ни матери не помню. Здесь перед войной был самый паршивый квартал, детский дом, исправительная колония и тюрьма на одной улице. Практически стенка в стенку. Злые языки говорили, что как кто здесь попадет в сиротский приют, то в колонию с тюрьмой попадут, как пить дать. Замкнутая система, говорили, и, по–видимому, что–то в этом было. Большинство из нас даже не могло себе представить, что будет делать после выхода оттуда. Единственными планами, которые мы еще могли строить — это кого и где пришьем, ну и как потратим бабки.
Он выплюнул пережеванный стебель и сорвал следующий.
— А потом пришла война. Двухнедельная кампания — и вдруг русские оказались в пригородах. Эвакуация, паника, каждый желает вырваться из города, прежде чем тот будет окружен. Армия пытается все контролировать, потому что мэр и полицейский комендант смылись самыми первыми, и никакой власти уже нет. Потом армия тоже отступает, неожиданно, ночью. Те, что решили оставаться в городе, ждали, какая армия доберется сюда первой — русская или натовский корпус. Если бы они знали, что здесь будет твориться… Как–то ночью исчезли наши воспитатели, воспитатели из колонии, тюремная охрана. Когда же заключенные вырвались на свободу… — Якуб гневно скривился, воспоминания оказались слишком живыми. — Скажем так, татуированные дядьки очень быстро перестали мне импонировать. Они расползлись по всему городу, убивали, грабили, насиловали. Никто из оставшихся не мог чувствовать себя в безопасности. В первый день нам еще повезло, потому что между нами и тюрягой была колония, и там была пара девчонок. Им бы смыться, но когда тебе некуда идти, ты остаешься. Как и мы сами. Странно, не так ли? Перед войной мы все мечтали оттуда вырваться, но потом большинство пацанов предпочитала сидеть по комнатам.
— Вам следует покинуть город, идти на запад.
Якуб кивнул.
— Возможно. Только ведь тогда мы этого не знали. Не знали, что случится. Говоря по правде, первые дни это была настоящая эйфория, свобода рулез и тэ дэ. Когда ты всю жизнь торчишь в детском доме, когда тебе говорят, когда тебе спать, жрать и срать, сложгно сразу же проявить инициативу и делать то, что нужно. А кроме того… — он скривился, — у нас тут имеется доступ к Нэту и спутниковому телевидению, так что нам известно, что творится в лагерях для беженцев. Даже американцы говорят, что это типичный польский бардак, грязь, вонь и бедность. Сто тысяч драных палаток, и если не дашь на лапу или не подставишь задницу, то не поешь и не поспишь в сухом. Как ты думаешь, у кого было бы время да и охота заниматься бандой сирот из задрыпанного города?
Он сделал глубокий вздох.
— Так что мы остались. И вдруг оказалось, что я и Мыша самые старшие, и что у нас на шее сорок короедов. На третий день к нам пришли три бандита. Меня тогда на месте не было. Искал, чего бы пожрать. Они позабавились и ушли.
Он замолчал. Попытка вспомнить, что испытал, когда вернулся в детский дом, оказалось слишком трудной. Память отказывалась сотрудничать, слова рвались и не клеились.
— Далеко они не ушли… Нажрались и расположились в какой–то малине. В подвале… Мы этот подвал нашли. Закрыли двери. Через окошко я забросил вовнутрь три бутылки с бензином. Даже не помню, кричали они или нет. Не помню, слышен ли был смрад горящего мяса. Про тот вечер ничего не помню. Кроме ярости, — он мрачно скривился и уже более спокойным голосом продолжил. — Ярость, гнев бывают плохими советниками. Их дружки узнали, что я сделал, пришли к нам вшестером. Шестеро бандюг, вооруженных ножами и битами — и сорок человек малышни. Тогда нам помогли три девчонки из колонии. Те самые, которых те посетили раньше. Четверых мы убили, двоим едва удалось смыться. Мы же потеряли семерых наших.
