Эдгар Пэнгборн - Дэйви
Простодушная дикая курочка пришла искать жуков себе на завтрак, не более, чем в десяти ярдах от меня. Моя стрела отделила ее голову от шеи — я никогда не промахивался. Я не мог оставаться, чтобы развести костер для приготовления пищи, однако выпил кровь, ощипал курицу, и съел сырыми сердце, печень и мускулистый желудок, завернув остальное в листья лопуха для ленча[50]. Припоминаю, что не имел никакой веры в талисман удачи, хотя все еще был до некоторой степени религиозным во многих отношениях.
Ближайший ручей вытекал из источника на северо-восточном склоне горы за пещерой — небольшой звонкий ручеек с ольхой и куманикой вдоль берегов. Я знал, что он бежал лесом две мили или около того, а потом пересекал северо-восточную дорогу, где был небольшой брод. Я мог следовать по нему почти до дороги, а потом использовать ее как ориентир, время от времени поглядывая на нее, чтобы определить мое местонахождение, когда буду продвигаться на юг — в направлении Леваннона.
Ручей покрывал дно грубого туннеля — узкого зеленого адского места. Имея в виду полицейских собак, мне придется пройти по нему. Я снова запихнул мокасины в мешок, чтобы сберечь их. При мысли о змеях, мои ноги вздрагивали и сбивались о камни.
Конечно, когда собаки потеряют след, полицейские сообразят и будут следовать с ними вдоль ручья, обыскивая оба берега. У разрыва, где куманика уступила место обычным дикорастущим растениям, я вылез из воды и ушел от ручья, делая вид, будто прекратил все попытки и направился обратно к Скоару. На расстоянии вытянутой руки я зашел за большой дуб, в заросли, где немного потоптался и помочился на листву, чтобы поставить собак в тупик. Потом возвратился и вскочил на дуб, остерегаясь оставить хоть одну сломанную веточку. Сделав большой прыжок высоко над землей, с риском упасть, я перебрался на другое дерево, а затем перепрыгивал с ветки на ветку на всем пути обратно к ручью.
Они, по крайней мере, потратят время в безрезультатных разговорах на этом месте, возможно, подумают, что я демон, усядутся и станут ожидать священника, который придет и поможет им запутаться еще больше. Но все равно я шел по ручью еще с полмили и, когда вылез, снова проделал такую же операцию с деревьями, перебираясь по ветвям к другому большому дубу. Там я взобрался высоко, чтобы изучить местность.
На востоке скучились тучи, создавая замысловатые конфигурации под солнцем. Неустойчивая погода, нетерпеливый ветер шевелит листьями дуба со страстной настойчивостью. Возможно, приближается весенняя гроза.
Дорога была ближе, чем я предполагал. Я видел красный разрез менее, чем в полумили к востоку. Это могла быть только красная глина, там дорога приближалась к возвышенности и пересекала ее. Хотя дорога была пустынной, я слышал неясный и тревожный звук, который не являлся частью лесного шума. Повернув голову, чтобы разгадать, откуда он, я обнаружил, что смотрю вниз на то, что, должно быть, было другим участком той же самой дороги; поразительно близко от моего дуба, на расстоянии едва ли пятидесяти футов, находилось место, где ветви были разрежены, открывая красную глину и немного гравия. Подтверждая это, неустойчивый легкий ветерок донес до меня запах лошадиного навоза. Не свежий — эта ближняя часть дороги была пустынной, как и дальше, но мне вверху стало неуютно и я перебрался на более низкое место, где оказался спрятанным лучше; что бы ни означал тот звук, он был достаточно далеко, сухой глухой грохот, совсем не похожий на другие звуки или на шум водопада.
Я отрезал кусок серой набедренной повязки и обвязал его вокруг головы. Я не против того, чтобы быть рыжеволосым, но это мешает выглядеть, словно кусок коры. В то время, как я был занят делом, на отдаленной дороге между мной и тревожным небом появилась движущаяся точка.
Даже на далеком расстоянии, человеческое существо редко выглядит похожим на любое другое животное. В Пенне, с бродячими комедиантами, я видел лопоухих обезьян, которых называют шимпами, шимпанзе Древнего Мира. Я всегда мог отличить любого из них от человека, если не был пьян или озлоблен. Человек, которого я видел на красной глиняной дороге, находился слишком далеко от меня, чтобы я мог убедиться в чем-либо, кроме его принадлежности к человеческому роду — лишь эта слегка надменная, слегка прекрасная поза, посредством которой даже дурак может бросить вызов молнии с намеком на величие — и одновременно эта его настороженность, спокойная наблюдательность под прерывистым из-за бегущих туч солнцем.
10
Крошечный человечек, запечатлевшийся на фоне неба, изучал дорогу. Когда он остановился, шум прекратился, затем крошечная рука качнулась вверх и вперед, и неясный гул возобновился. Вероятно, люди используют этот сигнал с древних времен, когда есть уважительная причина не кричать громко: «Идите вперед!»
Сначала за ним следовало несколько человек, так же, как и он, одетых в коричневые набедренные повязки и красно-коричневые рубашки; идущих широким шагом, привыкших к длительным путешествиям с легким грузом. Авангардная разведка. Звук усилился, когда на возвышенности появились первые всадники.
Шум движущихся ног массы людей и лошадей — если вы однажды слышали это бушующее море, как я в то утро, вы никогда не спутаете его с чем-либо другим, будь то люди, марширующие в такт или идущие не в ногу, как солдаты, которые следовали за этим конным отрядом. То был не парад. Они шли защищать город. Вскоре я увидел группу людей без копьев, окружавших колыхавшееся красивое бело-сине-золотистое полотнище — наше моханское знамя.
У авангарда не займет много времени достигнуть этого ближнего участка дороги. Ожидая, я полностью отодвинулся за ствол дерева. Это были хорошие всадники — когда они проезжали, слышно было только лишь слабый хруст гравия. Потом послышалось шлепанье и шарканье подков. Я осмелился выглянуть из-за ствола, когда конница миновала меня: они и не думали смотреть вверх, так как полагались на разведчиков. Тридцать шесть всадников — я случайно знал, что это полный состав подразделения.
Породистые лошади были из западной части Мохи, в основном черные или чалые, и несколько пегих с белой гривой, словно выгоревших на солнце, все выращены для красоты и славы, может быть, лучшие породистые питомцы моей родины. Бершар также славится лошадьми, но горянками — неброские на вид, но упорные в критический момент, не такие, как эти тонконогие красавцы.
Всадниками были холеные молодые аристократы. Имея своих лошадей и снаряжение, они понимали, что оказывали армии большое одолжение. Они являли собой величественную воинскую картину. Им бы и в голову не пришло скакать на каких-либо иных, кроме как на этих прекрасных породистых лошадях западной Мохи — черт возьми, я так же охотно послал бы в бой неопытную девушку. Их нельзя удержать на месте: стоит лишь на мгновение потерять управление — и они становятся дикими, как ветер.
Для большинства всадников — ребята были такие молодые — это будет первая война. Не то, что для пехоты — там лица, видавшие виды, изборожденные ударами мечей; закаленные воины, привыкшие к гадкой пище и толстому кнуту. Одни выглядели тупицами, другие — омерзительно хитрыми, некоторые из них прежде были рабами или мелкими преступниками, которым предоставили выбор между рабством и службой в пехоте. Какое-то подобие дисциплины вколачивалось в них извне; это были люди для отвратительной работы и бесславной смерти. Исключая убийства и изнасилования, что было их профессией, они не имели других удовольствий, кроме азартных игр, пьянства, дешевых сигарет «мараван», воровства и хоть толики наслаждения, какое можно выжать из пятидесятицентовой проститутки или услужливого гомика. В своей немногословной, тупой манере, полагаю, они приветствовали войну и, таким образом, являлись «хорошими патриотами». Мне хотелось бы сказать, что создание пехоты из подобного отребья было еще одной ошибкой Мохи — ошибкой, которой не делал Кэтскил. Армией из людей, способных думать, как люди, может быть, трудно управлять, но она выигрывает войны, как это и должна всегда делать армия.
На возвышенности появился второй конный отряд. Думаю, второй батальон — три роты, каждая из ста пятидесяти пехотинцев, плюс конный отряд из тридцати шести человек. Полк в Мохе состоит из четырех таких батальонов. Как оказалось, по дороге двигались только два батальона — Эммия перепутала или какое-то важное начальство в Моха-Сити решило, что, так как Скоар был только наполовину городом с двенадцатифутовым частоколом, зачем беспокоить более, чем половину полка?
Я наблюдал за неутомимыми пехотинцами, шедшими внизу. Некоторые шагали с поникшей головой — уставшие, разгоряченные, поскучневшие. Грубые физиономии, двое из трех с оспинами на лице. Иногда я видел, как голова с угрюмым лицом поворачивалась в сторону, чтобы выплюнуть изо рта сок десятицентовой жвачки. Дуновение ветра доносило до меня их противный запах, доставлявший большее беспокойство, чем их внешний вид. Однако, это армия. От них, говорили люди, зависит наша безопасность от кетскильского ужаса. И, конечно, этот «кэтскильский ужас» действительно существовал, поскольку можно вообразить, что в любой стране имеются личности. Кэтскильцы обладали сильной волей, честолюбием, суровостью. Конечно, это политический имидж, в большой степени лишь игра воображения: сами кэтскильцы были и есть различного типа — жестокие, нежные, мудрые, глупые, в среднем со смешанными признаками, подобно людям любой страны.
