Василий Гавриленко - Теплая птица: Постапокалипсис нашего времени
Метель. В воздухе —удушливый запах горелого мяса; на месте костра —куча пепла, в центре которой время от времени возникают красноватые язычки.
Поезд притих, из печных труб не сыплются искры, а поднимается ровными столбиками сизый дымок.
— Что ты задумал, конунг? — голос Николая послышался из-за спины.
— Заткнись.
Этот сопляк уже, похоже, наложил в штаны. Если бы не зеленка, я, возможно, так и не узнал бы о происходящем в моем отряде. Мне захотелось повернуться и разбить Николаю нос, но я лишь ускорил шаг.
Продвагон темен и тих, как преисподняя. Я стукнул по дощатой двери кулаком.
— Кто? — голос Машеньки сонный и злой.
Не отвечая, я постучал снова.
— Я сейчас тебе по башке постучу.
Начальник продвагона появился в дверном проеме, тускло освещенный огнем печки. Я ударил по заспанной роже кулаком, вложив в удар всю силу, на которую способен. Машенька спиной упал в вагон, что-то загремело, должно быть, опрокинулись коробки с пайками. Я вошел, пропустил Николая, закрыл дверь.
— Конунг? — прохрипел Машенька, держась за разбитый рот. Между пальцами показались темные струйки. Он осоловело таращился, еще не понимая, что происходит.
Мало-помалу его взгляд очистился, изумление сменила звериная настороженность.
— Ты ох…ел, конунг?
— Мразь.
Ярость прорвала плотину. Не видя ничего вокруг, я сшиб Машеньку с ног и принялся избивать, не давая отчета, куда именно попадают носы кованых ботинок.
— Конунг, прекрати, — крик Николая донесся до меня из-за границы моей ярости.
Машенька лежал на полу лицом в потолок, в окружении коробок с пайками, рот его пузырился красным. На черепе кожа рассечена, показалась кость, спутанные черные волосы запеклись кровью.
— Возьми, — я достал из-за пояса и протянул Николаю нож.
Он отшатнулся.
— Чего же ты, Николай? Прикончи его, ведь он мучил тебя.
— Спрячь нож, конунг, — пробормотал Николай.
— Уверен?
— Спрячь.
Я сунул нож за пояс.
— Тогда пойдем отсюда.
Однако прежде чем мы покинули вагон, Николай задержался над своим мучителем, плюнул ему в лицо.
— Сволочь, — процедил сквозь зубы.
3. Кастрат
До Твери остался один перегон, и я приказал Олегычу слишком не усердствовать: питеры могли взорвать мост, либо раскурочить железнодорожное полотно.
Стрелки, уже предупрежденные, что в Твери нас ждет отнюдь не зачистка, сидели по вагонам нахохленные, злые, полные нехороших предчувствий. Мои слова о том, что у каждого есть возможность стать героем, первым москвитом, схлестнувшимся с питерами, не возымели действия. Самир буркнул в моем присутствии: «Конунгу известен рецепт нашей смерти». Я предпочел сделать вид, что ничего не услышал.
Я не мог ни в чем винить бойцов, так как ощущение, что мой поезд идет в никуда, не покидало меня, и это несмотря на то, что план внезапной блокировки противника на развалинах города, уничтожения техники, сформировался в моей голове и нельзя сказать, чтобы он был плохим. Но одно дело, — план, другое —его воплощение. Уж очень густыми красками описывал Шрам силу питеров. Да, Шрам. Что же с ним сталось? Неужели его сожрали твари? Удастся ли найти другого осведомителя?
— Николай, ты помнишь Шрама?
Истопник возился у печки, пытаясь всунуть в узкое отверстие толстое полено. Мы с ним, даром, что жили в одной теплушке, разговаривали мало, и каждый раз Николай вздрагивал от звука моего голоса. Вздрогнул он и сейчас, как мне показалось, несколько резче, чем обычно.
— Помню, Ахмат.
Николай, наконец, управился с поленом.
— А почему ты спросил, конунг?
— Почему? Даже не знаю…
Просто не было бы Шрама, и отряд на полных, вовсю раздуваемых Олегычем, парах несся бы к верной гибели. А так… Поборемся. Пожалуй, я погорячился, натравив на следопыта зачгруппу, но сделанного не воротишь, как небу не вернуть летящий к земле снег.
После зачистки в Ярославле и срочного направления в Тверь прошло семь дней. Всего неделя, а как много вместила она в себя —и черепаший ход поезда, и бесконечные, выматывающие душу остановки, и потасовки томящихся без дела бойцов, и выходку Шрама, и стычки с Самиром и Машенькой, и костер… Нет, не неделя прошла, а вечность —глубокая, серая, беспокойная. Я, конечно, не сдюжил бы, если б во сне не слышал твой тихий голос и, — Серебристой Рыбкой —не плавал в зеленых глазах. Милая! Когда я вновь увижу тебя? И увижу ли?
Олегыч остановил состав неподалеку от моста, под которым, лениво обтекая белые островки, разлеглась река.
Саперы плелись по мосту, проверяя металлоискателями каждую шпалу. Тверь-зверь близко, уже обдает ледяным дыханьем.
Надеюсь, питеры не ждут нас, вернее, я почти уверен в этом. Проведя успешную зачистку, они, скорее всего, до сих пор празднуют, отмечая ее, и не думаю, что кокаина у них меньше, чем у москвитов. Неожиданность —наш главный, и, пожалуй, единственный козырь.
Стрелки отпиливали посеребренные лапы елей и укрепляли их на крышах и стенках вагонов. Затем —накидывали снег. Поезд уже походил на гигантский, продолговатый сугроб.
Ко мне подошел начальник саперной бригады.
— Путь чист, конунг.
Я кивнул, отошел в сторону, помочился на желтый снег и коротко бросил:
— По вагонам.
Кто-то рядом подхватил.
— По ва-го-на-ам!
Стрелки принялись по очереди сдавать пилы начальнику хозвагона. Каждый стремился поскорее шмыгнуть в теплушку, отчего возникали толкотня и ругань. В толпе я мельком увидел лицо Машеньки, — все в сиреневых кровоподтеках и ссадинах. Черные глаза стреляли злобой.
Я отвернулся и зашагал к своему вагону.
Поезд вполз в город.
Я сидел с Олегычем в кабине машиниста. Мертвые здания, точно гнилые зубы, торчали из темной пасти ночи. Кое-где вспыхивали огни —последние прости далеких пожаров. Тверь казалась еще более уродливой и мрачной, чем другие, уже виденные мной мертвые города. У развалин вокзала замерли составы, грузовые и пассажирские. В пассажирских —я не сомневался —на нижних, верхних полках, за столиками у окон, — скелеты бывших: женщин, мужчин, детей.
На карте это место обозначено как «нулевой район».
Скрежеща, поезд остановился. Олегыч повернулся ко мне, вытирая засаленным рукавом вспотевшее лицо.
— Приехали, конунг.
Вокруг —ночь. Привыкшее к реву мотора ухо отказывалось воспринимать тишину. Казалось, кто-то идет по шпалам к носу локомотива и вот-вот постучится в лобовое стекло.
— Конунг, есть будешь?
— А?
— Не желаешь, спрашиваю, пожрать со мной?
— Нет, Олегыч.
Машинист пожал плечами, выбрался из продавленного кресла, и, слегка пошатываясь, побрел по узкому проходу машинного отсека в свою каморку. Там загорелся свет и послышался стук кастрюльной крышки. Странный человек, он еще может думать о еде… Впрочем, его работа на данном этапе завершена, Олегыч может расслабиться. Моя же только начинается и, откровенно сказать, я предпочел бы достать с неба луну, нежели заниматься этой работой.
Отряд продвигался по Нулевому району.
Замаскированный поезд остался позади под надзором Олегыча и пулеметчика. При дневном свете Нулевой район производил не такое гнетущее впечатление, как ночью.
Снег блестел на солнце, поросшие кустарником здания порождали мысль о том, как здесь было раньше. Дома невысокие, двух либо трехэтажные, значит, их жители хорошо знали друг друга, может быть, даже ходили в гости по-соседски. Под развешенным бельем, белоснежными простынями и наволочками, стучали костяшки домино. Дети с криками гоняли мяч по пыльной площадке между качелями и стиркой. Дядя Семен кричал из окна «Вот я вам!», когда мяч громко ударял по стоящему во дворе «жигуленку». На лавочке у подъезда, как седые мойры, сидели старушки…
— А-а!
Прямо на меня из дверного проема выскочил игрок. Я успел разглядеть всклокоченные седые волосы. Заточка со свистом пролетела в считанных сантиметрах от моей щеки. Позади кто-то вскрикнул.
Я не успел вскинуть автомат. Зато успел кто-то за моей спиной.
Свинец взрезал лохмотья на теле игрока; он завалился на спину и замер.
— Конунг, ты не ранен? — испуганный крик. Кажется, Белка.
Я обернулся. На лице Белки —страх.
Он держал автомат наизготовку; еще несколько бойцов целились в распластанное на снегу тело.
— Опустите.
Стрелки подчинились.
— Ты в порядке, конунг?
Я кивнул, вспоминая просвистевшую у щеки заточку и короткий, почти болезненный вскрик.
— Кого зацепило?
— Кастрата.
Николай лежал на спине, раскинув руки. Заточка вошла чуть пониже шеи, в ключичную впадину прямо над правым плечом. Автомат Николая валялся у его головы, надавливая прикладом на висок. Я отбросил оружие в сторону, в сугроб.
