Эдгар Пэнгборн - Дэйви
Я сказал:
— Если бы человек ушел далеко…
— Да, именно об этом ты трепался, только теперь тебе следует отоспаться, потому что, как говорит мама, если человек не выспится, следующий день пропащий, понимаешь? — Положив руку на одеяло, она смотрела на меня не совсем прямо. Ее разговорный поток продолжал литься, но, думаю, мы уже ощущали какую-то особую неловкость — как мужчина и женщина, когда каждый понимает, что другой думает о том, что они еще не спали вместе. — Я, действительно, изумляюсь — где солнце всходит? — думаю, что такие фантазии порождает лихорадка, но все-таки, вероятно, чудесно путешествовать, я всегда хотела, чтобы и я могла, как тот папин друг, не могу вспомнить его имени, во всяком случае, он все время ездил в Хамбер-таун — о, кто же это был? — Пекхэм — я вспомню об этом через минуту, это никакой не Пекхэм — а, Хамлет Парсонс, вот кто это был, помнишь? — Хам Парсонс, конечно, без глаза, выбитого попавшим в него топорищем, я хочу сказать, он все время ездил в Хамбер-таун и приезжал, чтобы вспоминать, это было всего лишь два лета назад, да-да, ведь в этом же году у нас погиб от вздутия Белый-Племенной — какое прекрасное старое животное…
Поток слов был безостановочным, усыпляющим, словно ручей, словно шелест древесных листьев на ветру, только — да хранит ее бог — Эммия никак не походила на дерево, а ее кожа не была грубой — нигде. В моей полубольной дремоте я удивлялся, почему должен бояться Эммии, когда она так добра ко мне, принесла это одеяло, сидит сейчас так близко, что моей правой руке было неловко, ибо я не осмеливался вытянуть ее над пахом Эммии. Я лично знал несколько мужчин, постоянно испытывающих подобное затруднение. Но Дэйви, жаждущий быть нежным, любящим (и безопасно невиновным) другом — единственный, кто всерьез испугался. Здоровый парень, которому необходимо было схватить Эммию и прижимать к себе ее поясницу до тех пор, пока он не сможет истощиться, боялся не Эммии, а только из практических соображений общества: он не хотел быть пригвожденным к позорному столбу. Ничего подобного никогда не случалось со мной до последних лет — ведь все эти непоследовательные и беспокоящие эгоистические мысли возникают лишь только ваш разум прошел через муку, порождающую их.
7
— Теперь тебе достаточно тепло? — Я издал какой-то звук. — Ты знаешь, Дэйви, эти фантазии, о которых ты говорил в бреду, не похожи на настоящие сновидения, я имею в виду не те, которые предсказывают твою судьбу, если ты будешь спать со стержнем кукурузного початка под подушкой. Ты уверен, что тебе достаточно тепло?
— Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.
— Что?
— Хочу, чтобы ты была со мной. В моей постели.
Она не ударила меня по лицу. Я не в состоянии был посмотреть на нее, но через мгновение она лежала на моей постели, теплая и близкая, ее дыхание развевало мои волосы. Одеяла толстым ворохом разделяли нас. Она лежала на моей правой руке, поэтому этой рукой я не мог обнять ее. Мою левую она отодвинула в сторону. Сил у меня было, по крайней мере, в три раза больше, чем у нее, но я и мечтать не смел воспользоваться этим.
— Дэйви, милый, не надо… Я имею в виду, чтобы сейчас мы, лучше не, только… — Я поцеловал ее, чтобы она прекратила болтовню. — Тебе сейчас плохо, Дэйви. — Я поцеловал ее в ухо и шелковистое углубление плеча. Я не знал об этом, но оказалось, что я возбудил ее. Она слегка повернулась, ее бедро оказалось надо мной, она дрожала, я ощущал тяжесть ее тела сквозь одеяла, и вскоре запричитала: — Это грех… Матерь Авраама, не дай мне поступить так плохо! — Резко высвободившись, она откатилась. Я думал, что она встанет и покинет меня, но, вместо этого, она легла на голый пол, растрепанная и небрежная, с подтянутыми коленями, опавшей юбкой, закрыв лицо руками.
Именно в тот момент, когда ее глаза не смотрели на меня, а ее тайное место бессмысленно и беззащитно открылось мне, я был уже на взводе и мог взять ее, не обращая внимания, кричала бы она или нет. И тогда я лишился рассудка и выкрикнул:
— А что, если мадам Робсон придет искать тебя или Старый Джон? — И услышал ее ослабевший голос.
— Почему ты мне ничего не делаешь?
Я отбросил одеяла прочь. В последний момент холодная, убивающая мысль пришла мне в голову, не в словах, а видением: на высокой колонне деревянная рама, отверстия в ней для шеи, запястий и лодыжек преступного крепостного; свободное место на земле, так как камни и отбросы могли быть легко убраны после того, как бедняга на позорном столбе станет убедительным уроком необходимости нравственного поведения, слишком неподвижным, чтобы представлять интерес.
Страдающее лицо Эммии было обращено на меня. Она знала, что я был готов взять ее, но теперь — нет. Она неуклюже обняла меня, пытаясь восстановить мою мужскую силу дрожащими пальцами, но все было тщетно. Может, именно тогда она тоже вспомнила о законе, так как неожиданно накрыла меня одеялами и заковыляла прочь. Я думал: неужели для меня все кончено… смогу ли я вообще быть мужчиной?
Но она возвращалась. Ее заплаканное лицо не было сердитым. Она снова села возле меня, не очень близко, прикрыла платьем свои колени. Поискала носовой платок, но ничего не нашла, и вытерла лицо об одеяло.
— Я не хотел обидеть вас, мисс Эммия. — Она ошеломленно уставилась на меня, затем беззвучно рассмеялась.
— О, скромный милый монах! Это моя вина, и сейчас, я полагаю, ты думаешь, что я одна из этих девушек, которые будут отдаваться любому, с запятнанной репутацией, честное слово, я не такая, Дэйви, и когда только ты и я, ведь мы такие хорошие друзья, ты не должен называть меня «мисс Эммия», ради бога! О, Дэйви, подобные мысли так и лезут мне в голову, я не могу объяснить, ты бы не понял…
По крайней мере, она снова говорила. Моя паника исчезла. Ручей зажурчал дальше и через минуту уже стал спокойнее.
* * *
Говоря о ручьях…
Я прекратил писать книгу неделю назад и возобновил ее сегодня после полудня под журчание тропического ручья. День был заполнен работами по обустройству на нашем острове. Мы намерены находиться здесь, по крайней мере, до тех пор, пока младенцы, пребывающие сейчас в утробах матерей, не появятся на свет, а, может, и дольше. Вероятно, кто-то останется, а кто-то продолжит путь — не могу представить себе, что капитан Барр позволит шхуне слишком долго покачиваться на якоре… Ручей протекает мимо убежища, которое мы с Ники разделяем с Дайоном и тремя другими колонистами, пока мы трудимся над постоянными строениями для колонии.
Остров небольшой, неровно-овальный в плане, его максимальная длина вдоль оси север-юг составляет около десяти миль. Вероятно, он расположен в регионе, где на древней карте нанесено несколько точек, называемых Азорскими островами. Мы проплыли вокруг него в тот первый день, потом, не видя на горизонте иной земли, медленно вошли в гавань — залив на восточном побережье и стали на якорь в пяти морских саженях[43], недалеко от чистой прибрежной полосы, где стая серых обезьян перебирала раковины и искала что-то съедобное — раков-отшельников. Мы провели тот день и ночь на борту, чтобы разузнать о приливах — они были умеренные, и высматривали признаки обитания человека или других, представляющих опасность, существ.
Ни один из нас не спал на якорной стоянке в ту ночь — глухую теплую ночь, ощущая отдых от длительного напряжения и страхов морского путешествия, полнолуние для влюбленных — самое время для ночи музыки и выпивки и веселого буйства. Нас сорок человек — шестнадцать женщин, двадцать четыре мужчины — и почти все из нас молодые. Утром мы сошли на берег, не очень опьяневшие, все оживленные, кроме господина Уилбрахама, который никогда не оживляется.
Единственные дикие животные, которых мы видели — это обезьяны, несколько коз, короткоухие кролики и множество птиц. Во время вчерашней прогулки по острову, Джим Ломан и я обнаружили следы свиньи, лисицы и дикого кота, и мы видели также белок-летяг, очень похожих на ручных зверьков, которых я обычно видал в лесах Мохи. Вероятно, люди не жили здесь с Древних времен. Может, мы найдем руины в глубине острова.
На холме возле отлогого морского берега мы удалили растительность, чтобы подготовить место для жилищ. Ручей, протекающий у подножья холма, берет начало на расстоянии мили от моря, у самой высокой горы, высотой около тысячи футов над уровнем моря, как мы думаем. Вдоль ручья в изобилии растет жесткая, похожая на тростник, трава; она могла бы быть подходящей для изготовления бумаги, а также для соломенных крыш. Построить наши дома будет легко — соломенные крыши на высоких опорах, соломенные стены, доходящие только до половины линии свеса крыши, вроде доступных воздуху построек, которые я видел в Пенне, когда был там с бродячими комедиантами Рамли в 320 году. В них держится свежесть и прохлада, даже в самые жаркие дни, а если обрушится ураган — ну, многого ты не потеряешь — просто строишь наново.
