Захар Петров - Муос: Чистилище
Пересиливая себя, Вера поднялась. Её тело стало чужим, непослушным. Что это было — очередной приступ, проявление лучевой болезни или просто накопившаяся усталость, вываливающаяся из ослабленного организма? Саха обхватил Веру за пояс, помогая ей идти, а она положила ему руку на плечо. Постепенно слабость отступала, и скоро Вера смогла идти сама, указывая путь. Шедший впереди Паха насторожился, дав знак остальным оставаться на месте. Он беззвучной диггерской походкой скрылся во тьме, а потом вернулся:
— Нам трэба вырашыць: прыймаем бой альбо ідзем іншым шляхам. Там — пастка, не менш чым дзесяць чалавек будзе. Мы іх здолеем, але падымецца шум, і тады…[36]
— Другого пути нет, мы идём вперёд, — твёрдо сказала Вера и сама пошла навстречу засаде.
Сейчас она шла прямо и твёрдо, добавив решительности тем, кого вела. Она шла на свет, не пригибаясь и не прячась, нарушив все правила военной тактики. Она не согласовала своих действий с ведомым ей отрядом, проигнорировала те преимущества, которые могла им дать внезапность действий в бою. Но она не сомневалась, что именно сейчас она поступает правильно. Она не старалась идти тихо, но выработанные годами навыки бесшумного движения не прошли даром. Те, навстречу кому она шла, её пока не слышали.
— Говорят, с ними баба была. Или мужик, типа на бабу похожий. И по типу он там у них за старшего…
— Ну, значит не такие уж они и страшные, если ими баба командует.
— Да ты дослушай, что я тебе сказать хотел. Когда вестовой сообщал это всё дело нашему командиру, а он же ещё при Республике в армии служил, так командир и говорит: «Я знаю только одну женщину в Муосе, могущую командовать отрядом. И если это она, я не хотел бы, чтоб этот отряд оказался тут…». А ты говоришь «баба-баба». А ты слышал про следователя, тоже бабу, которую вся людская шваль и нелюдская нечисть в Муосе боится? Так если это та, прикинь…
— Это та! — громко сказала Вера, выйдя в светлое расширение перед выходными воротами Улья.
Асмейцы спохватились, увидев перед собой женщину в асмейской форме с капитанскими погонами, походящую по описанию на предводителя диверсионного отряда, натворившего переполоха во всём Улье. Вера насчитала двенадцать арбалетов, нацеленных на неё из-за бруствера из сложенных мешков с песком.
— Я приветствую тебя, старлей, — обратилась Вера к единственному офицеру в этом заградотряде.
— Я плохо запомнил твою внешность, или ты сильно поменялась, Стрелка?
— Стареем, старлей. Казалось, ещё недавно со змеями бились, а вот поди сколько лет прошло.
— Славный был бой, есть что вспомнить. Да вот вспоминать не с кем, из тех настоящих воинов почти никого не осталось. Одни вот сопляки вокруг.
Старлей презрительно повёл подбородков в сторону, указывая на спрятавшихся за бруствером асмейцев-новобранцев. Несмотря на то, что разговор по тону и внешней доброжелательности походил на беседу состарившихся однополчан, старлей не опускал своего арбалета и даже не отводил палец со спускового крючка. Вера спиной чувствовала, что диверсанты тоже затаились в тени, целясь из арбалета в выбранные цели на хорошо освещаемом пятачке возле выходных ворот.
— А знаешь, что было славного, старлей, в той схватке со змеями? Это то, что все свои были своими. А сейчас вот как-то и не поймёшь.
— Да что тут непонятного, Стрелка. Враги мы с тобой, как не крути. Хотя меньше всего на свете я хотел бы быть твоим врагом. Но расклад таков: ты перешла на сторону врага и с врагами пришла туда, куда тебя не звали, наделала у нас тут дел нехороших. И что мне скажешь сейчас делать с тобой?
— А по чём ты, старлей, определяешь, кто враг тебе, а кто нет?
— А чё тут определять? Я солдат, и врагов мне назначают отцы-командиры.
— Отцы-командиры, говоришь? Так что-то они меняться часто стали и врагов они назначают каждый раз разных. Ещё недавно партизаны нам вроде были и не враги. И у нас в спецназе, и у тебя в армии были партизаны, не считали ж мы их врагами? Так чего же их сейчас врагами надо считать?
— Стрелка, ты меня в партизаны завербовать хочешь?
— Нет, старлей, не хочу. Я хочу, чтобы ты нас выпустил, и всё. Если ты откажешь, те, кто пришёл со мной и находится в туннеле за моей спиной, начнут стрелять, а потом пойдут на штурм. А там два убра и семь опытных партизан. Да плюс я…
— Ты, Стрелка, нехилый «плюс». И я их предупреждал, что если диверсанты попрут здесь, я с этими олухами их не удержу. Если повезёт, тебя я завалю, но остальные… — старлей задумался, рассуждая сам с собой. — Да шансов у меня, кажется, никаких. Наивысший успех, который нам светит, — уложить четверых-пятерых ваших, прежде чем поляжем сами. Но вот что меня смущает, Стрелка, — если всё так, как ты говоришь, то зачем ты вообще это говоришь? Вы б могли давно переступить через наши трупы и свалить из Улья. Что-то здесь не так, какой-то блеф…
— Ты прав, старлей, мы бы могли вас уложить, и тем, кто за моей спиной, не терпится это сделать. Но этого не хочу я. Не хочу, потому что Муос катится в пропасть, и все мы обречены. Победим в этой схватке мы или вы — это мало что решает для каждого из нас лично — через пару месяцев все или почти все, кто здесь встретились, умрут. Но я хочу, чтобы у нас у всех были эти пару месяцев. Просто лишь чтобы успеть сделать что-то доброе, чтобы исправить что-то плохое, попросить прощения у тех, кого обидели, отдать долги тем, у кого что-то взяли. Да и просто чтобы ещё пару раз обнять родных и поцеловать любимых. Сделай так, чтобы у всех был этот шанс — ещё немного пожить. И поверь мне, ты потом об этом не пожалеешь.
— Странные вещи говоришь ты, Стрелка. Я с тобой никогда не общался, но по слухам представлял тебя совсем другой. Хотелось бы с тобой потолковать о том о сём, особенно о тех вещах, что сейчас с миром творятся — много вопросов у меня. Но вижу, что ты спешишь. И мне не очень-то хочется с тобой воевать, но пропустить тебя равносильно, что убить себя. Ты не представляешь, какая смерть ждёт каждого асмейца за предательство. Ладно я, но и этих безусиков на дыбу всех до одного отправят, а я как бы взялся за них отвечать. Вот тут-то изъян твоего в остальном симпатичного предложения.
— Нет никакого изъяна, старлей. Твои парни ведь знают, что ждёт каждого из них, если они проговорятся — и это твоя гарантия того, что про этот проход никто не узнает. Не было нас здесь никогда, а где диверсанты из Улья вышли — одному Богу известно. Спроси у своих солдатиков, кто из них против моего предложения? И странно как-то получается: мне этот бой не нужен, тебе он не нужен, им не нужен, а кому тогда нужен?
Старлей осмотрел своих солдат, нервно теребящих приклады арбалетов и с надеждой поглядывающих на него.
— Ладно, Стрелка. Мы отходим и даём вам дорогу, а вы проскальзываете, как будто не было вас никогда.
Когда спина замыкающего цепь диверсанта скрылась в проёме приоткрытой гермодвери, Вера протянула руку старлею:
— Спасибо тебе. Я знаю, что иногда отказаться от боя нужно большее мужество, чем принять бой.
Скривившись от благодарности, но пожав Вере руку, старлей очень серьёзно спросил:
— Говорят, ты очень умная. Так вот скажи мне: слухи про то, что скоро будет Крах, — это правда?
— Крах уже начался, — ответила Вера, по-дружески хлопнула старлея по плечу и скрылась в дверном проёме.
Выйдя за пределы Улья, Вера опёрлась спиной о стену, присела и вытерла испарину со лба. Кажется, никто не заметил, как тяжело ей далось общение со старлеем. Она понимала, что если бы она выдала своё самочувствие, результаты этих переговоров могли бы оказаться иными. И всё же она выиграла, выиграла не потому, что прошла, а потому что прошла, не оставив ни одного трупа — теперь для неё это было важно. Всё глубже и глубже в неё внедрялось понимание Краха, пропитавшего туннельные стены Муоса. Она нутром чувствовала, что те люди, среди которых она ходит, которых она встречает и с которыми разговаривает, скоро погибнут в бесчисленных бойнях всех со всеми или умрут от голода, эпидемий и хищников, которые непременно нагрянут в подземелья, чтобы пожрать сошедших с ума и ослабевших от войн существ, давно сложивших с себя венец царей природы. Осознание грядущей смерти для Веры было настолько реальным, что, казалось, она находится среди трупов, разговаривает с трупами, и сама уже почти труп. И тем с большей силой жажда сохранения жизней этих людей стопорила в ней инстинкты выживания, опыт воина и стремление к возмездию следователя. Ей было всех жалко! Как бы это глупо не звучало — ей было жалко этих людей. От нахлынувших чувств она обхватила голову руками и с силой провела руками по волосам. Какое-то неприятное чувство заставило сжать руки, и она почувствовала в них что-то, чего там быть не должно. Пытаясь опровергнуть страшную догадку, она схватила прядь волос на своей голове и несильно её потянула — прядь осталась в её руке, как будто волосы не росли, а были лишь аккуратно разложены на её голове. Она лысеет, а это значит, что Джессика была права насчёт лучевой болезни. А значит, времени у неё осталось немного. А ведь ещё нужно многое успеть…
