Дарья Аредова - Город посреди леса (рукописи, найденные в развалинах) (СИ)
Кровь ударила темным фонтаном, Алиса взвизгнула, а я зачем-то кинулась к нему, подхватив на руки. И в тот же миг взорвалось, ударило, забило мохнатыми крыльями – в воздух взвилась туча серо-бурых ночных мотыльков, а люди исчезли, распались на десятки насекомых. Они взлетали, описав круг, и тут же падали замертво. Спустя минуту, вся земля вокруг была усеяна мертвыми серыми бабочками.
Никогда не любила этих тварей!
Я вскочила, содрогаясь от омерзения, отмахиваясь, схватила Алису за руку и кинулась прочь, а мотыльки за спиной шелестели, умирая. А потом деревья снова расступились, открывая полянку.
Как ни странно, она сплошь поросла пыльно-серой травой, из которой высовывал гладкий бок большой валун. А из-под валуна выбегали ручьи – очень много ручьев. Они разветвлялись, синим хрусталем блестели в траве, и каждый был обрамлен в изумрудную сочную кайму. Морось дрожала в воздухе легкой кисеей. Деревья за поляной густо зеленели.
На валуне, поджав босые ноги, сидела девочка лет пяти. В руках она держала книгу, а длинные темные пряди рассыпались по плечам. На ней было белое платье и шерстяная кофта, с которой кто-то оторвал все пуговицы.
Девочка казалась неопасной, а тропинка все равно шла мимо нее. И мы не сбавили шага.
Дэннер
Оставь ты меня, Ласточка, хотел сказать я, но слова застревали в горле и там царапались наждаком. Я ведь знал, что именно этого и боюсь. Что она согласится – так и скажет: знаешь, а ты ведь прав. Псих несчастный, ну, нафига ты мне нужен? Боялся больше всего на свете. И молчал поэтому.
Каким бы я ни был – а я люблю ее. Всем сердцем люблю. Оно все еще у меня есть – сердце. Ума нет, а сердце, вот, есть. Хоть что-то есть.
И не стою я ни капельки ее жалости и сочувствия.
Хватит ныть, Дэннер. Прекрати.
Я тихонько вышел на задний двор, подошел к колодцу и умылся ледяной водой, смывая остатки недавней истерики. Все, привет, возвращаемся. Легче, конечно, не стало, слезы – та еще пытка. Зато навалилось какое-то равнодушное спокойствие.
Возвращаться в дом не хотелось, да и вообще, хотелось побыть немного в одиночестве, привести в порядок чувства и мысли. Эмоции – результат высшей нервной деятельности, удивительный, по сути, гормональный синтез, свойственный только теплокровным. Прямо сейчас в моей крови происходят сложнейшие химические реакции, подчиняя, управляя моим поведением. Ну, не чудо ли?.. Чем расплачивается за это человек? Болью, страхом, тоской. И совсем не жалко – потому что бесценно чувствовать и радость, и счастье, и любовь. За великий дар – высокая цена, справедливо.
Размышляя над планом дальнейших действий, я уселся на край колодца. В детстве мы играли: опускали маленькое зеркальце, так, чтобы отражалась вода в ведре, стараясь поймать солнечный луч. Сопровождалось действо глупой «заклинательной» песенкой:
Солнышко-Солнце, выгляни в оконце,
Гори-гори ясно, чтобы не погасло!
Чтобы не погасло, чтобы возродилось,
Чтобы людям снова радостно ж и лось…
«Жилось» – глупость-то какая!.. Дети – мастера абсурдных неологизмов. Но ни одного луча, конечно же, так и не поймалось... В груди вдруг захолодело дурацкое волнение. А вот, что, если?.. Чудо, чудо, ты ведь свершишься, если в тебя поверить? Если крепко поверить, если по-настоящему поверить?..
Ой, ну, какой же ты идиот, Дэннер. Когда же ты повзрослеешь?
Я сунул руку в карман, нащупал магический артефакт – складное карманное зеркальце Ласточки, уж и не помню, как оно у меня оказалось.
— Солнышко-солнце… выгляни в оконце… – послушно зашептали пересохшие вдруг губы.
Вспыхнуло.
Серебряным бликом ударило по глазам, я инстинктивно отшатнулся и выронил зеркало. Оно, сверкнув напоследок, булькнуло в колодец. Я спохватился и принялся с мысленной руганью торопливо вертеть ручку. К моему величайшему счастью, зеркало упало аккурат в ведро. Ухватив его мгновенно занемевшими пальцами, я сунул девичью необходимость обратно в карман.
Что это было?..
До боли в глазах всматриваясь в обыкновенно-серое небо, я так ничего и не увидел. Только определил скорый дождь.
— Ты что здесь делаешь? – Лидия, хромая, подошла и опустилась на посеребренную временем скамеечку.
— Колдую, – почти честно ответил я. С ее приходом ощущение чуда как-то развеялось, померкло. – Как ты, Лидия?
Она усмехнулась.
— Скажи еще, что тебя это интересует.
Я отвернулся, зачем-то черпнув из ведра воды ладонью.
— Спрашиваю из вежливости.
Лидия тряхнула головой.
— Из вежливости отвечаю, товарищ офицер: все в порядке, раны болят.
— Значит, и правда, все в порядке. – Это был не сарказм. Иногда инфекция попадает в рану. Иногда человек начинает гнить заживо. Упыри не чувствуют боли.
Да черт бы меня… – Я рад, что ты жива, Лидия. Честно.
— Я тоже рада, что ты жив.
Помолчали.
— Она красивая.
Я вздрогнул, но не обернулся. Понял вдруг, что беспокоило: я ждал этого разговора. Все это время – ждал.
Пальцы невольно стиснули маленькое зеркальце в кармане куртки. Может, оно хранило отблеск души Аретейни?.. Так хотелось в это верить.
— Да. – Я, наконец, поднял голову. – Ты сердишься на меня, Лидия?
Но она вдруг улыбнулась. Светло так и радостно.
— Нет. Что ты, дурак. Ты береги ее, ладно?
— Больше жизни… – прошептал я, стараясь справиться с изумлением. Словно гора с плеч свалилась. – Лидия… ты забудь, что я тут наговорил. А только одно хочу узнать: почему? Почему, Лидия?..
Она снова улыбнулась. Провела тонким пальцем по краю скамьи – как не раз проводила по моим губам, точно таким жестом.
— Однажды я увидела свет в твоих глазах. И я очень не хочу, чтобы он снова погас. Береги ее.
— Нет во мне никакого света…
— Брось ты это, Дэннер. Я все равно вижу тебя насквозь.
— И ничего там интересного, внутренности одни, да?
— Цинизм, сарказм, фальшивое веселье и напускное равнодушие. А внутри – боль и одиночество, пустота, которую ничем не заполнить, и тебя уже ничто не радует, и она наваливается, затягивает, словно в трясину, особенно вечерами, и хочется выть, но ты стискиваешь зубы и улыбаешься. Улыбаешься потому, что те, кто еще не отвернулся от тебя, испугаются твоего взгляда и уйдут, потому, что им на тебя, по сути, плевать, и никому ты в этом мире не нужен. И выхода нет.
Мне вдруг сделалось страшно. Страшно от ее осознания. Она ведь не обо мне… Боги, она о себе сейчас говорит. И – в то же время – обо мне. Но только не теперь. Да, так было. Было… когда-то. Совсем недавно, еще в начале этой сумасшедшей весны.
— Не угадала.
— Пойми. Свой своего всегда узнает.
— Зачем тебе это? Зачем ты это говоришь?
— Затем, что хочу тебе помочь.
— Ты же сама сказала, что я никому не нужен.
— Это иллюзия.
Иллюзия?.. Кто я для тебя? Кто ты? Кто мы все друг другу – на самом деле?
— Дэннер. – Холодные пальцы накрыли мою ладонь, и рука вздрогнула от прикосновения. – Не подведи нас. Не подведи ее.
Я, поддавшись, внезапному порыву, обнял ее, а она только расслабилась в моих руках, как-то по-детски доверчиво, и молчала.
— Ты не такая… – слова растворялись в сыром воздухе торопливым шепотом. – Ты живая, Лидия… живая! Ты помогаешь всем жить, ты мне помогаешь жить!.. И не говори так про себя, – слышишь?! – никогда не говори! Ты – свет, ты – жизнь, ты – надежда. Ты всегда нас спасала…
Она притихла, и не перебивала, не спорила. А слова у меня кончились.
И грянул взрыв.
Совсем рядом – в соседнем квартале.
Я обернулся. В небо уперся черный дымовой столб. Прикинул по расстоянию – горят строительные склады.
— Чтоб тебя! Не могу больше!
— Стой! – ухватила меня Лидия, но я вырвался и на всей скорости побежал в дом. Хлоп – дверь, гулкий коридорчик, лестница. Бледная Лаэрри лежала на кровати.
— Топливо есть?
Она, задыхаясь и кривясь от боли, села.
— Что, Дэннер?
— Есть у тебя топливо, или нет?!
— Для генератора, что ли?
— Лаэрри, твою мать!..
— В подвале… Дэннер!
Я, наверное, никогда так быстро не бегал – стены смазывались в скорости. Ах, да, оборотень же…
— Ты куда?!.. Ты чего?!.. – Ласточка, задыхаясь, стояла наверху, в проеме. Я обернулся.
— Помоги мне вытащить канистры.
Она, как всегда, оказалась сообразительнее других.
— Сколько?
— Все.
Ласточка кинулась помогать. Вдвоем мы распахнули тяжелую дверь – синие канистры стояли ровными рядами. Литров по тридцать, для оборотня – по четыре штуки, для молодой женщины – по одной. Скорее.
