Николай Берг - Лёха
— Ну, тут больше ничего нет! Валим отсюда?
— Ты инструменты собрал? — спросил Семенов.
— А то! Тяжелый получился куль. А он нам зачем?
— Да хоть выкинуть, чтоб им не пригодился. А то в деревне на хлеб поменять. Мужик — он такой, жадный, ему всякая железяка ценна. А там, небось, сталь неплохая.
Вылезли на свежий воздух. Задержались только для того, чтобы обшарить мертвого немца, да снять с него сапоги. Сапожки неожиданно оказались очень хорошими, хромовыми.
Нашлось у покойника только резиновый кисет с табаком, хитрая машинка для сворачивания цыгарок, початая тощая пачка тонкой папиросной бумаги — настоящее сокровище для куряки-бурята, да пистолет незнакомой марки «Штайер» — тоже без запасной обоймы, лежавший в кармане штанов — подарок для Лёхи. Покатили дальше, оставив за собой еще дымящийся БТР и труп на полянке.
Менеджер Лёха.Лёха умирал. Он прекрасно понимал это, хотя мысли путались и рвались, и додумать ни одну из них до конца не получалось. И помирать было очень больно и неприятно, все опять же выходило не так, как в фильмах или играх, где героический герой красиво откинувшись на руки у не менее героических товарищей и грудастых красоток, проникновенно передает последнее прости тетушке Джейн и кузену Вилли, признается в любви Эмили и тихо помирает со счастливой улыбкой, словно его мороженым накормили.
Тут было очень больно, совершенно не было сил хоть что-то сделать, мутило и в живот словно кол кто воткнул. Лёха хотел проверить, потрогать рукой, заранее боясь нащупать там мокрядь и рваные дыры с выпученными оттуда кишками — его кишками — но рука не двинулась. И это открытие поразило Лёху до глубины души. Он впервые в жизни не мог пошевелить рукой. Вообще. Никак. Сдвинуть ее с места хотя бы на сантиметр. С колоссальным трудом удалось слабо пошевелить пальцем. Одним. После этого даже дышать стало трудно, словно последняя капелька сил потрачена была этим шевелением указательного пальца правой руки. Такая тоска навалилась! Выть хотелось! Но и на вой сил не было. Стало страшно, до озноба.
Как же так вышло? Ведь все шло отлично? Лёха попытался вспомнить хоть что-то. Получилось слабо. От вспомнившейся вдруг вчерашней ловкости и самоуверенности вдруг затошнило. Кинулся идиот на пулемет с кинжалом! Как такое в голову — то могло придти? А каким бравурно-фанфарным голосом он кричал ребятам, что колеса с БТР кто-то снял? Тошно, тошно, тошно. Дурость сермяжная. И ржал над весьма плоскими шуточками Семенова. Чисто Петросян был Семенов, разве что бородатые остроты все-таки были помоложе на 70 лет… при чем тут остроты? Нафиг, мысли путаются. Что случилось? Что все-таки случилось? В памяти был провал полный, такой словно Лёха надрался как в прошлый Новый год, когда сначала принял с мужиками вискаря, потом с бухгалтершами шампанского, а за столом пил все подряд и на следующий день только глазами хлопал, когда ему рассказывали, что он вытворял…
Но сейчас-то пьянки не было! Не было ни вискаря, ни шампанского, ни водки, ни сухого! Опять затошнило… А ведь если блеванет. Ох, даже думать невозможно. То и голову на бок не повернуть… Куда же попало-то? В позвоночник, наверное. В фильме такое было — поврежден позвоночник и ни рукой, ни ногой не пошевелить… От бронетранспортера-то уехали нормально. Вроде бы… Потом кто-то обстрелял их из лесу… Или уже после этих драконов с бляхами? Невозможно думать, пить хочется. Очень хочется пить, высохло внутри все, думать невозможно… Да, читал, такая жажда у раненых часто, от кровопотери. Значит, кровью истекает. Или в башку что прилетело? Нет, сначала все-таки были эти, с бляхами. Сидели на перекрестке, жрали что-то. Двое. И бляхи на груди эти с орлом. Один нехотя встал, через силу, выполняя рутинную работу, пошел на дорогу, точь в точь как гаишник. Только вместо полосатой палки у него был жестяной кружок на палочке… Властно отмахнул им на обочину. А Лёха сбавил скорость, вильнул, вроде выполняя указание, а потом газанул мимо. Накормил пылью. Смешно было. Как же пить хочется! У фельджандарма от удивления глаза выпучились, как у рака. Он еще орал что-то вслед и даже гнаться пытался. Пешком, дебил. За мотоциклом. Ну, точно как тот гаишник, от которого они с Владькой удрали. И не было потом ничего, номера-то в Жигуле таким слоем грязи были покрыты, что куда там прочесть. Да и сам Жигуль грязный был, хрен поймешь, какого цвета. А вслед не стреляли… Значит не поняли, что это не арийцы. Жанаев вообще ухитрился в каску спрятаться, скукожился, демон… Точно не поняли. Не стреляли.
Лёха попытался глубоко вздохнуть, ожидая боли от потревоженных ран, но так ничего и не почуял, потому, как вздохнуть не получилось. Удавалось хапать упругий воздух маленькими частыми глоточками. Словно устриц выхлебывал. Пить хочется. Наверное, даже глаза сморщились, как сушеные яблоки, так пить охота. Язык во рту как зацементированный. В шею попало? Лёха сконцентрировал всю свою волю и попытался помотать головой. Все, что удалось, башка завалилась набок немного, а дальше помешало что-то упругое. Назад вернуть уже не вышло. Пить хочется, как из пушки… А даже глаза не раскрыть. Словно веки склеили… Как это вышло? Совершенно нелепо на таком фоне, когда все совсем плохо — зачесалось подмышками… Стреляли из лесу. Пару раз. Точно по мотоциклу. Наверное. И Семенов в ответ полоснул очередью, но как-то странно — оглянувшись Лёха видел, что у пулемета ствол задран. С деревьев стреляли? Тошнит, все время тошнит… И голова, как нафаршированная каким-то говном… И пить… А те промазали, точно. Как пуля попадает в вездеходик — это уже Лёха слыхал. Совсем рядом, ох, даже думать больно… Какой-то мозговой запор… Что случилось? Попить бы — может быть вспомнил бы… Воды бы. Только воды. Никаких джюсов или там пива… Воды… А пуля когда в борт бьет — то глухой такой удар, щелчок. А в колесо — звонко, как в… Черт его знает как во что, думать не получается… Пить… Что угодно, но попить… Раненые пленные тоже все время пить просили… Еще удивлялся дурак, почему у них голоса такие слабые, словно бумажные… Не бывает бумажного голоса. Это не так… А сам даже и рта открыть не мог. Значит. Тем было немножко легче… Обидно… Только ноги почти унесли и вот… В кои-то веки… Ох, как плохо. Лёха попытался позвать на помощь, но только сипло пискнул. Даже для мыша — несуразно, не то, что для человека. Тут же испугался — ведь не ясно, где лежит и кто рядом. Если немцы — добьют и не почешутся. Это им раз плюнуть… Даже еще проще… Насмотрелся за последние дни на всю жизнь, сколько бы ее там не оставалось. Еще раз попробовал открыть глаза. Чуточку приоткрылся левый. Тускло. Пятна какие-то. Пить еще больше охота. Нет, надо что-то делать. Иначе точно сдохнешь и все.
Наплевав на то, что может быть он весь в дырах, как сыр голландский и любое движение просто добьет открывшимся кровотечением, Лёха изо всех сил попытался повернуться на бок, не получилось. Постарался открыть глаз, тоже без толку. Взвыл от бессилия и досады. Опять этот жалкий писк. Хоть и очень плохо было Лёхе, а и то как-то совестно стало так пищать. Но подыхать молча — еще страшнее. Черт с ним, пусть и пристрелят, уже хуже не будет. Некуда хуже. Точно — некуда. Как кошмарный сон, когда жутко — а не пошевелиться и не крикнуть. Но не сон. Наяву это. Потому — хуже кошмара.
Напрягся в ожидании, вроде услышал что-то. Или показалось? В полуоткрытый глаз жгучей струей впился ослепительный свет. Лёха с трудом зажмурился. Веки закрывались с усилием бронезаслонок. Световая труба что ли это? По телевизору говорили, так, когда помирает человек. Шум в ушах и словно летит по световому тоннелю. Шум есть. Полета нет. Значит — еще не? Кто-то довольно грубо подгреб разваливающегося на части Лёху под шею, приподнял и нос учуял знакомый запах табачища, а в сохлые губы уперлась холодное горлышко фляги с легким привкусом алюминия. И вода! Холодная! Она словно и обжигала и тут же лечила воспаленную глотку Лёхи. Показалось даже, что она не успевает долететь до желудка, а с шипением всасывается прямо в пищеводе.
— Думал тебе каюк — душевно произнес над ухом голос азиата.
Лёха не отрываясь пил и пил, словно верблюд после месячного загула по пустыне. Теперь холодные слитки воды уже попадали в желудок и крутеж в животе медленно затихал.
— Перегодь отлежиз — внушительно заявил бурят и оторвал от хватающих воздух губ горлышко фляги. Лёхины губищи некоторое время самостоятельно пытались нащупать в воздухе лакомое, словно младенец, потерявший сосок посреди кормления, но Жанаев был непоколебим. Тушка Лёхи завалилась обратно, а рядом кто-то другой зачавкал и жадно забулькал.
— Не немцы. Повезло. И Жанаев цел — отстраненно подумал Лёха и неожиданно для самого себя вырубился. Словно его по башке битой долбанули. Сколько он был в отключке — не сообразить. Ощущений не было никаких. Провалился — и вынырнул. И вроде бы чуток почувствовал себя получше. На самую каплюшку, капелюшечку. То есть чувствовал он себя по-прежнему омерзительно, но теперь уже было куда хуже, то есть значит, стало все же немножко лучше. Пальцы шевелились — точно. Все три. Почему три, их же больше? Больная голова не соображала, но с тремя пальцами вроде как лажа какая-то выходит. Их же больше вроде. Довольно долго Лёха старательно и напряженно соображал — а сколько должно быть пальцев. От усилий снова ослабел и вырубился. Все-таки нельзя было вот так сразу напрягать измученный мозг.
