Беззаветные охотники (СИ) - "Greko"

Пушкари постарались на славу. Удивительно удачными и точными выстрелами поражали башню. Огромные куски откалывались от основной кладки и скатывались вниз. Стены осыпались. На вершине горы царил хаос. В столбах пыли вспыхивали разрывы гранат. Казалось, никто не мог уцелеть в этом аду.

Через три часа прозвучал сигнал к атаке. Двести охотников из трех полков рванули знакомыми маршрутами. За ними поспешали две роты куринцев, назначенные в поддержку. Весь лагерь, затаив дыхание, следил, как они взбираются на вершину.

— Не хватает Марлинского или Пушкина, чтобы живописать новые картины и новые бои, достойные их кисти! — пафосно воскликнул Граббе, присоединившийся к офицерам-куринцам на их наблюдательном пункте.

Собравшиеся усиленно изображали восторг поэтическим вдохновением генерала. Он продолжал разглагольствовать.

— Тысячи стоят перед чудной картиной природы. Тысячи, воспламененные военной честью, совершают подвиг, достойный жить в памяти людей. Меж тем, и впечатления их, и подвиг остаются в забвении.

По иронии судьбы, Граббе в настоящую минуту указывал на того, от руки которого вскоре падет последний гигант русской поэзии текущего десятилетия. Ротмистр Мартынов увлекал за собой людей, заменив Рыкова 3-го, снова раненного. Узнав о печальной судьбе Лермонтова, генерал забудет о доблести своего офицера под Ахульго и напишет о нем своему доверенному лицу: «пусть на место всякой кары он продолжает носить свой шутовской костюм». Видимо, очень генерал расстроился из-за смерти того, кого привечал, как своего будущего восхвалителя.

Из пыли и развалин башни вынырнули мюриды и открыли огонь по наступавшим. Снова полетели камни, благо обломков было в достатке. Как они уцелели под непрекращающейся три часа бомбардировкой? Откуда нашли в себе силы продолжить сопротивляться?

— Надо отдать должное: горцы — отменные бойцы! — признали офицеры. — Какая жалость, что они не на нашей стороне.

— Нет смысла в повторном кровопролитии! — поджав сердито губы, выдавил из себя Граббе. — Дайте сигнал к отходу. Продолжим обстрел.

«А вот не нужно было тысячи посылать в первый раз!» — сердито подумал Пулло. Его угнетала мысль о потерях, которые понес его полк.

Снова заговорили пушки. К ночи оборонять позицию на горе уже было некому. От нее ничего не осталось. Лишь груда развалин, а под ними тела убитых и раненых. Немногие уцелевшие мюриды попытались прорваться в Новый Ахульго. Спустились в ров, где их ждали апшеронцы. Завязалась перестрелка. Звуки выстрелов с другой стороны горы подсказали прятавшимся под верхушкой скалы охотникам, что их время пришло. В темноте они ворвались в руины. Нашли лишь несколько тяжело раненых. Дали условленный сигнал, что дело завершено. Русский лагерь взорвался радостным «Ура!». Вася кричал вместе со всеми.

— Этот успех принадлежит более артиллерии, — подвел итог Граббе, покидая наблюдательный пост.

Потери куринцев составили двое убитых и сорок два раненых. Общее число потерь в этот день превысило сто человек. Дорого обошлась Сурхаева башня Чеченскому отряду.

Коста. Лондон 20 мая 1839 года.

Мы вернулись в Лондон 19-го мая. На следующий день вечером у меня была запланирована встреча со Спенсером. Его тайные сигналы так меня заинтриговали, что я был готов на все, лишь бы добраться до паба The Hung Drawn And Quartered. Но как исчезнуть из общества Цесаревича? Мне не простят, если я откровенно стану манкировать своими обязанностями.

Проблема решилась проще простого. Александра пригласил на обед посол Поццо ди Борго, причем, в достаточно настойчивой форме. Что-то, видимо, хотел обсудить или донести. Я не исключал, что будет шпынять наследника — разумеется, со всем должным политесом — за столь откровенное сближение с королевой, уже перешедшее все допустимые границы. Помешать я не мог, присутствовать тоже, ибо меня не пригласили. Оставалось воспользоваться удачным стечением обстоятельств.

На встречу со Спенсером прихватил Бахадура. Нужен он был мне вовсе не для того, чтобы присутствовать при нашей беседе. Я не сомневался, что Гудсон в покое меня не оставит. И с пониманием к этому относился. У человека работа такая. Он обязан знать о каждом шаге, в общем-то, врага. Таковы правила работы спецслужб всех стран. Так что хвост за мной был обязан следовать. Я настолько был в этом уверен, что даже не пытался вычислить того, кто за нами следил. Буду я еще тревожно оглядываться, останавливаться у витрин, чтобы словить в них отражение прожигающего меня взглядом человека в «черных очках»! Оно мне надо? Поэтому шли с другом спокойно, «болтали» о пустяках.

Шли целенаправленно. Я выбирал заведение, в котором смог бы избавиться от слежки. И посещение которого точно не вызовет подозрений у Гудсона. Ибо слава Севил-роуд уже гремела. Той самой улицы, которую можно смело назвать Меккой модников мужского пола всего мира будущего и обзавестись костюмчиком с которой — мечта любого уважающего себя мужчины. Но и ныне она была знаменита, и все благодаря Браммелю, о котором мне столько рассказывал Феликс Петрович! О денди, который, в общем-то, перевернул мир стиля английского джентльмена. Все его пожелания воплотило в жизнь ателье Meyer&Mortimer. Туда я и направлялся. Как я мог хоть одним глазком не глянуть на ателье австрийца, который украсил свою мастерскую скромной надписью: «Здесь одевался Бо Браммель»⁈

— Костюмчик с отливом не хочешь себе пошить? — спросил я Бахадура.

Он сначала удивился, потом я заметил поднимающуюся волну возмущения. Пират, видимо, решил, что я заразился дурной причудой баронессы Розен, которая как только не измывалась над бедным алжирцем, одевая его в немыслимые наряды попугайской расцветки.

— Да успокойся ты! — я остановил волну. — Это же костюм! Это же — о-го-го как круто! Да и идет тебе! Разве нет?

Я указал на цивильный наряд Бахадура. К слову: подлецу — все к лицу! На алжирце костюм смотрелся прекрасно. Будто он с детства в нем ходил, а не в шальварах и феске.

— Ну, да! — милостиво согласился мой друг. — Только в паху жмет! Непривычно!

Чтобы мне это объяснить, он, конечно, не преминул схватиться рукой за… это самое место, пытаясь чуть оттянуть вниз тугой пояс.

— Бахадур! — я зашипел на него. — Веди себя прилично! Не позорь меня!

Он лишь отмахнулся.

— Ладно! — я, в свою очередь, тоже махнул рукой, понимая бесполезность своих призывов к приличию по отношению к «бербере страшенной», как его окрестил отец Варфоломей. — Слушай внимательно!

Далее изложил свой план. Бахадур выслушал. Кивнул. А потом, в кои веки, похвалил меня за придуманный мною маневр!

— Тогда идем!

Мы уверенно вошли в ателье. К нам тут же бросился со словами приветствия один из работников. Прежде чем дверь закрылась, я успел заметить, как один неприметный господин со скучающим видом остановился на противоположной стороне улице, обратив свой взор в сторону мастерской Джонотана Мейера.

«А вот и ты, хвост!» — подумал я, уже улыбаясь менеджеру.

Дальше мы разыграли небольшое представление. Так, чтобы его было видно нашему соглядатаю. С меня стали снимать мерки, для чего я специально встал неподалеку от окна. Потом ушел вглубь ателье, ошарашив портного вопросом про второй выход. Тот ответил, что, да, конечно, есть.

— Отлично! — ответил я. — Дальше, уважаемый сэр, вы будете работать с моим приятелем! А мне крайне необходимо, с вашего позволения, воспользоваться этой дверью.

Свою просьбу я подкрепил милыми сердцу англичанина шиллингами в достаточном количестве, чтобы портной не стал мне задавать вопросы, а только с радостью кивнул. Бахадур уже стоял рядом с ним. Портной бросился его обмерять после того, как алжирец сделал шаг к окну, чтобы с улицы можно было различить его силуэт — и только силуэт, без подробностей. Я же благополучно покинул ателье, сетуя на то, что так и не удастся мне заказать себе костюм на самой знаменитой пошивочной улице мира. Еще подумал, что теперь, покинув стрит высокого пошиба, иду в паб с таким жутким названием, что поневоле задумаешься о тщете всего сущего и о вечном умении человека падать с сияющих высот на грязное дно!