Галина Гончарова - Азъ есмь Софья
Софья была довольна. Даже если замена займет не один год – ее пока так и так в Кремле не будет, зато остальные будут меньше страдать и болеть. Эх, ее бы к мастерам! Она бы и про насосы поговорила, и про водонапорную башню, и про…
Нельзя. Ничего нельзя.
Остается только воспитывать девчонок… пока.
* * *Поздно лег спать и царевич Алексей.
Был мальчик неглуп и понимал, что их с Софьей затея ему вельми полезна. Именно ему.
Он сбегает из терема, где постоянно няньки и мамки, где не дают ступить и шага, где приходится носить безумно роскошные и такие же неудобные одежды, где к нему постоянно пытаются пролезть боярские дети…
Софья откровенно таких высмеивала.
Посмотри, братик, это Анне Никифоровне боярин Хованский денежку малую сунул, чтобы своего сынка тебе представили. Он человек гордый, год как боярином сделался, а свербит. Хочется ему род свой продвинуть, если не через батюшку, то через тебя. Вдруг да подружишься ты с Андреем Хованским…
Откуда она все это знает?
Невдомек было мальчику, что Софья расспрашивала, просила узнать кое-что свою кормилицу, прислушивалась к малейшим словам, искала зацепки, а в остальном – излом веков стоял за ней. Стык двадцатого и двадцать первого веков с их жестокостью, звериной хищностью, коварством…
Когда в каждом видишь врага, а за спиной не оставляешь никого, потому что предают всегда свои. Всегда те, кому ты доверяешь. У чужих-то шансов на предательство нет.
Алексей лежал в постели, смотрел на звезды и мечтал, как он поедет в Дьяковское, как будет жить с Сонюшкой и тетушкой, как будет учиться… конечно, он будет первым, он же царевич! Иначе ему никак нельзя…
И папа будет им гордиться…
* * *Алексей Михайлович Романов тоже думал о наследнике. И думал, что расставаться с ним не хочется. А с другой стороны – все в воле божьей. Если судьба захочет – и на печи не убережешься, а если все будет в божьей воле, то станет его сынок еще и королем в Речи Посполитой. Если войну им удастся выиграть…
И для такого дела никаких денег не жалко.
Да и сынок у него, хоть и мал летами, да разумник какой!
Про свинец подсказал. А еще…
Алексей Алексеевич и знать не знал, что именно ляпнул, когда протянул – мол, раз писать челобитные все равно будут, так почему бы не продавать бумагу для них? С орлом царским, по копейке за лист? Софья подсказала, когда они с братом друг другу письма писали.
Точнее, сначала они писали – ради смеха, потом Софья сказала – вот бы специальная бумага была, царская, с орлом, а потом между делом обмолвилась – на ней бы челобитные все и писали. А казна б ее продавала и тем дела поправила. Слово там, слово тут – и царевич Алексей был свято уверен, что он это сам придумал.
А его отец это оценил – и высоко. Ребенку – седьмой год, а он о таком думает… неужто смилостивился господь за все его страдания – и станет Алешенька гордостью земли русской, православной?
Господи, не за себя прошу, за сына своего…
Молитвенный порыв бросает царя на колени перед иконами.
Горит лампадка перед киотом, сладко пахнет ладаном, катятся по щекам полного русоволосого человека медленные слезы…
* * *Иван Федорович Стрешнев тоже не спал. Он прикидывал свои выгоды. А в последнее время надо было этим озаботиться, ой как надо.
Иван Федорович приходился двоюродным братом царице Евдокии Лукьяновне. Но ушла царица – и забыли о его семействе. Место близ трона заняли Милославские. Иван Милославский – хитрый, злобный, хищный, оттирал от царя всех, кто мог как-то повлиять или конкурировать с ним за царские милости. А и то…
Бог шельму метит.
Уже единожды он едва уберегся во время бунта, хотели было стрельцы и его убить. А Бориска Морозов и того паче… царь за него народ просил, чтобы не разодрали дядьку в клочья…
Ворье проклятое.
А у него семьи нет, детей нет, не для себя старается – для государства, да только не ценит этого царь-батюшка.
Или… ценит, только не так, как хочется ему?
Ведь близость к наследнику – она многое дает. Как-никак будущий царь. Сумеет Иван ему угодить – сумеет и в милость войти. А ведь не стар он еще, может и послужить, и пожить… почему нет?
И никто за ними в Дьяковское не потащится – побоятся место близ царя утерять. И выскочки Милославские, и Морозов, и…
Боярин потер ладони и тоже степенно направился к образам – помолиться. Пусть даст господь ему удачи…
1662 год
– А ну, прибавь! Васька, давай, не раскисай, я все вижу!!!
Голос казака словно плетью прибавил прыти. Васька рванулся, повис на канате, подтянулся к узлу, к следующему, перелез через стену, упираясь ногами, спрыгнул с другой стороны, больно ушибив пятки, и рванулся напрямик по бревну. Босые ноги держали цепко, не позволяя упасть в грязную лужу.
– Есть!
Казак посмотрел на песочные часы.
– Уложился.
И переключил внимание на следующего.
Васька перевел дух и растянулся прямо на земле, за что тут же получил пяткой под ребра от соседа Тишки. Не сильно, чуть-чуть, только чтобы внимание к себе привлечь.
– А ну встать с земли! Застудишься, на солому ляг!
Ишь ты, дежурный – вот и зверствует. А и то – быть дежурным по школе почетно и ответственно. Ежели все сделано как положено, то потом сам царевич тебе благоволение выражает и что-нибудь приятное дарит. Сладость какую, али пирог, али петушков на палочке, и как-то всегда угадывает, кому что больше нравится, а довольный дежурный потом делится с товарищами по отряду. Жаль только, что дежурить удается так редко. Всего-то по три денька в год и приходится на дежурство – и уж тут не оплошай.
Васька перевернулся на спину, посмотрел в летнее небо, по которому бежали белые облачка, чуть поежился и поглубже зарылся в копну соломы – ветерок холодил разгоряченное тело.
А начиналось-то все как страшно…
Тогда, зимой, его приволокли на двор к боярину Стрешневу и недолго думая, заперли в одном из сараев. Там же были и другие дети, человек двадцать, а то и больше. Васька влетел внутрь, едва не расшибив себе нос, и натолкнулся на какого-то паренька.
– Тише ты, скаженный, – проворчал тот.
Васька кое-как отлепился от мальчишки, и отполз в угол.
Страх буквально скручивал тощее тело. Что теперь с ним сделают? Зачем поймали?
Железо? Плеть? Клейма? Урал?
Ничего такого с ним не происходило – и через несколько часов детское тело взяло свое. Захотелось кушать, пить, да и по нужде… г-хм…
Васька направился было в угол, но его перехватили по дороге и показали на большую деревянную колоду, мол, до ветру – туда. А ежели кто в углу нагадит, так тем же и вытрут…
Вечером принесли большой горшок с пшенной кашей и принялись раздавать всем ложки и миски с молоком. Кормили всех в присутствии слуг – и любой из мальчишек, кто покушался на чужую порцию, мог тут же получить крепкий подзатыльник, а то и несколько пинков. Васька же и счастью своему не поверил, получив в руки сначала молоко, которое выхлебал за пару секунд, едва не подавившись, а потом в ту же миску плюхнули столько каши, что он едва-едва управился с ней. И сыто икая, свернулся на соломе возле стены. Ежели здесь не бьют, а кормить будут, – жить можно.
Может, и не убьют?
То же повторилось с утра – и Васька решил заговорить с кем-нибудь из ребят. Выбор его пал на рыжеволосого парня, сидевшего неподалеку. Того звали Митрофаном, был он на пару лет старше Васьки – точнее и сам не знал и бродяжил уже лет пять.
Он и рассказал, что собирают их сюда со всей Москвы, зачем – пока никому не известно, но тех, у кого есть физические увечья – уводят и назад они не возвращаются.
Васька поневоле перекрестился. А ведь предлагал ему Фимка-юродивый оттяпать ногу – и просить с ним милостыньку на паперти… не согласился Васька – да и слава богу.
Что-то с ним бы сейчас сделали?
Тогда мальчишкам было и невдомек, что уводят их не на казнь, а просто – по монастырям разошлют. Учить будут… по двое, по трое – приживутся мальчишки не в монастыре, так рядом с ним, женятся, все лучше, чем по дорогам шататься.
Сам Митроха сидел тут уже три дня, но сказать мог мало. Кормили от пуза два раза в день, следили строго; тех, кто пытался затеять драку или что-то сотворить с соседями, выводили тут же, и назад они тоже не возвращались.
Эва, позавчера попал сюда парень – аж рубаха на плечах лопалась, волчара с улицы. И захотел портами поменяться с одним мальчишкой. Тот и не пискнул, а дворовые углядели. Выволокли, всыпали розог прямо во дворе и куда-то увели. Обратно парняга так и не пришел.
Мальчишки уговорились держаться вместе, но страшно было – до крика.
О своей судьбе они узнали через пару дней, когда сарай переполнился ребятами. Их принялись выводить по пять человек и вели в жарко натопленную мыльню, где терли чуть ли не докрасна, срезали волосы на теле, изничтожали злых платяных зверей…[12]
