Глория Му - Детская книга для девочек (с иллюстрациями)
— Ушел.
— Куда ушел?
— А кто ж его знает. Сказал, ежели что спешное, так мальчонку за ним послать.
— Какого мальчонку?
— Да бойкий такой, вихрастый, у церквы Трех Святителей ошивался.
Я к церкве, а там мальчонков этих с дюжину. Православные за ради пятницы в храм валом валят, Святых Даров причаститься, вот пострелята хитрованские и попрошайничают — промысел у них такой.
Однако вижу личность одного мне вроде как знакомая. Пригляделась — и точно. Прынц ваш чумазый.
— Какой еще принц? — озадачилась Геля.
— Ох, горе горькое, — Аннушка жалостливо вздохнула. — Не помните? Крутился у нас под окнами, вошь трущобная. Все дожидался, пока вы из дому выйдете. Дождется, застынет чуть поодаль и пялит зенки. Уж и городовой его с бульвара гонял, и дворник — без толку.
Я, был грех, дразнила вас — поздравляю, мол, до чего ж завидный кавалер! А уж пригож да наряден — вместо соболя бить можно.
Очень вы сердилась и на меня, и на ободранца бедного, хоть он, по чести говоря, к обиде вашей был ни при чем. Все язык мой…
— Ну, Аннушка, рассказывай дальше! — нетерпеливо прервала причитания девушки Геля.
— Так вот. Подхожу к нему. Знаешь, — спрашиваю, — где господина Рындина сыскать? Доктора?
А он:
— Может, и знаю. А вам-то что, тетенька?
— Я тебе дам тетеньку! — говорю. — Веди меня к доктору сей же час, с дочкой у него несчастье.
Он аж вскинулся:
— Что ж вы тогда тут расставились, как больная корова! Бегим!
И припустились мы вниз по переулку, да через площадь, к ерошенковскому дому. А у меня в голове стучит — пятница, тринадцатое, пятница, тринадцатое… Ох и страшно там! Век бы не видать. Внизу воровской трактир, а в верхнем этаже — ночлежка.
Ну я, знаете, не робкого десятка. Укрепилась сердцем и ничего, иду за этим крысенышем.
Лестницы темные, грязные, со стен течет, а, стесняюсь сказать, вонь — как в зверинце.
Людей тьма-тьмущая, спят вповалку на дощатых нарах, а какие — и на полу, в тряпье.
Мальчонка головой повертел и потащил меня в дальний угол. Гляжу — и точно, за рогожкой, на низком топчане в три доски лежит страсть какой тощий, больной господин (сразу видно — из образованных, хоть и в таком месте), а рядом сидит Василь Савельич.
— Ничего, — говорит, — Алексей Кондратьевич, мы еще повоюем!
— С кем прикажете воевать? — силится улыбнуться тот. — Водка да чахотка — вот мои погубители. И больше никто.
Тут Василь Савельич нас приметил, сразу с пациентом распрощался, завернул меня на выход и только уж на площади спросил:
— Кто? Что?
Я ему — так и так, мол, Поля упала и сильно головой зашиблась. Без памяти лежит. Доктор, ни слова не говоря, развернулся, да как наддал к дому — едва я за ним поспевала.
Вы как лежали на пороге, так и лежите, маменька ваша на полу подле вас в голос не плачет, да от этого только страшнее. Доктор вас осмотрел и говорит жене — самую малость рассечена кожа на затылке. Шейные позвонки не повреждены и затылочная кость цела.
— Разве ты можешь быть уверен? — тихо так спрашивает Аглая Тихоновна.
А доктор пожимает плечами: — Чего ж не быть? Моя, мол, практика в области травм даже несколько избыточна. Эти хитрованские апаши колотят и режут друг друга с утра до вечера. У Поли, говорит, по всей вероятности, ушиб или сотрясение мозга.
— Отчего же она не приходит в себя?
А доктор ей — очнется. Может быть, через час. Может быть — через несколько. Последствия, мол, сотрясения мозга прогнозировать затруднительно. Я, однако же, хотел бы, чтобы Полю осмотрели и другие врачи. Телефонируй, пожалуйста, доктору Такому-то и профессору Эдакому. Попроси срочно приехать.
Аглая Тихоновна сразу подхватилась и к телефону, а Василь Савельич велел мне принести воды и льда, а сам уложил вас в постельку — на боку, с согнутыми коленями, рука под головой. Потому как при потере сознания нельзя оставлять человека лежать на спине — корень языка западает и может перекрыть дыхательные пути, — важно объяснила Аннушка.
— Ужас какой! — с готовностью испугалась Геля.
— То-то что ужас. На докторе лица не было, на что уж он строгий мужчина.
Тут и профессура слетелась — очень Василь Савельича уважают, быстрехонько приехали. Стали консилиум делать — вертеть вас да щупать, и все болбочут — рефлексы… реакция конечностей… плавающие зрачки… Опасность того, да опасность сего, последствия обратимые… да необратимые.
Один немец больше всех старался, однако и он все то же сказал, что Василь Савельич, добавил лишь, что забытье может продлиться несколько дней.
И покатились у нас дни эти — серые да тяжелые, будто камни.
В доме тихо, муторно. Аглая Тихоновна от вас не отходит. Василь Савельич не шутит, не скандалит, ест, что дают. Раз ему консоме подсунула, с белой спаржей и кнелями, думала — хоть оживет. Нет. Съел и не заметил.
Вы все в забытьи лежите.
Через неделю снова немец этот приехал, с лютеранской больницы.
Посмотрел вас, отвел Василь Савельича в сторонку и говорит — состояние барышни внушает серьезные опасения. Чем дольше она находится в коме, тем меньше надежда на благоприятный исход. Даже если очнется, последствия столь длительного беспамятства могут быть весьма скверными.
Доктор осерчал, на немца напустился — торопитесь с выводами, говорит, пока нет никаких оснований…
— Основания есть, — отрезал немец. — Если через неделю улучшения не наступит — перспективы неутешительные. Вам стоит подготовить жену. Честь имею.
И уехал, ворона эдакая.
Аннушка замолчала, глядя куда-то поверх Гелиной макушки.
— А дальше? Ну, рассказывай, что же дальше?
— Ну что дальше? Через неделю вы не очнулись. Я уж, был грех, в уныние впала. Все, думаю, приговорил мою Полиньку окаянный колбасник.
Только напрасно я усомнилась в Василь Савельиче. Где уж какому-то немцу против нашего доктора в травмах понимать! Ровно на следующий день вы с постели и встали, так-то вот!
— Ну ты даешь! — выдохнула Геля. — Тебе бы сценарии к сериалам сочинять! — перехватив недоумевающий взгляд Аннушки, тут же поправилась: — То есть я хотела сказать — книжки. Книжки бы тебе писать! Я, знаешь, до последнего момента волновалась — очнусь или не очнусь.
— Книжки пусть бездельники пишут, я-то и читать едва успеваю, — проворчала Аннушка, но было видно, что слова девочки ей польстили. — Спите уж, барышня. Доброй ночи.
Глава 8
А на следующий день после обеда Василий Савельевич сказал Геле:
— Собирайся, голубчик, мы едем к доктору Гильденштерну.
Девочка запрыгала от радости — она уж всерьез обеспокоилась, что никогда не сможет выбраться из этого дома, а вечно будет призраком бродить по его закоулкам, — и была готова через тридцать секунд.
Ну ладно, через сорок минут, но все равно очень быстро.
Позабыв обо всем на свете, в том числе и о вежливости, крикнула:
— Папа, я тебя на улице подожду! — и бросилась к выходу.
Аннушка в последний момент поймала ее за хлястик:
— Куда, саранча? А шляпку, а перчатки?
Геля нахлобучила дурацкую фетровую шляпку, кое-как подвязала ленты, выхватила у Аннушки перчатки — и вниз, вниз по лестнице — вырвалась, наконец, на волю!
День был дождливый. Небо — пасмурное, серое, подушечное — тяжело навалилось на город, и от этого он словно скукожился, стал меньше, как кошка, подобравшая лапки на холоде.
— Аполлинария Васильевна! Да неуж на поправку пошли? — приветствовал ее дворник Матвей Кондратьич, здоровенный мужичина в фартуке с бляхой.
Это была еще одна странная здешняя штука — взрослые люди, вот хоть дворник или прачка, обращались к ней (ну ладно, к Поле), двенадцатилетней девчонке, на «вы» и по имени-отчеству. А она могла говорить им «ты» — то есть она бы не стала, и Василий Савельевич ни за что не позволил, но никто бы не удивился, если что.
— Спасибо, я уже совсем здорова, — чинно ответила Геля.
— Ну, слава богу, слава богу, — закивал тот.
Он часто у них бывал. Аннушка, не в пример другим кухаркам, терпеть не могла, когда у нее на кухне ошивались всякие бездельники, но Матвея Кондратьича привечала, поила чаем и развлекала разговорами — «за беспокойство» (беспокойство постоянно причинял дворнику господин Рындин и его непотребные пациенты — хитровская рвань).
Господин Рындин, легок на помине, вышел из парадного, посмотрел на небо, на Гелю, нахмурился и вдруг виновато сказал:
— Тиран я, голубчик, да? Старый тиран… Передержал тебя дома… Вон как выпорхнула — как воробей из горсти…
Василий Савельевич выглядел таким несчастным, что Геле стало стыдно — зачем боялась? Зачем сторонилась? Он, наверное, ужасно огорчался, что любимая дочка его дичится. И вовсе он не злой, просто слишком умный, бедняжечка, от этого и взгляд такой нехороший.
