Андрей Посняков - Вещий князь: Сын ярла. Первый поход. Из варяг в хазары. Черный престол (сборник)
Всадники прислушались и, увидев девушку, во всю прыть помчались к реке.
Глава 7
Песнь халисы
Как маски, тут девичьи лица,
Спит смех на мраморных губах.
И голубой огонь искрится
У юношей на темных лбах.
В урочище, что на правом берегу реки, на поляне, окруженной темными елями, горели костры. Темнело небо, по краям которого ходили мелкие неприметные тучки, сизые, как внутренности кобылы. Никто их покуда не воспринимал всерьез, да и не особо заметно было, за деревьями. Уткнувшиеся носами в песчаный берег, ладьи издали напоминали огромных водомерок с убранными на время лапами-веслами. От судов к поляне, громко переговариваясь, непрестанно сновали люди. Готовились к ночи – ставили шатры, настилая для тепла и мягкости лапник, конопатили износившуюся во время пути обшивку, варили сытную мясную похлебку, заправляя ее ячменной мукой. Примерно через трое-четверо суток – по словам Хакона – должно было показаться становище кочевников болгар, которое все по привычке именовали городом. Да и, собственно, как еще его называть, коли в тех местах, кроме Хакона, никто никогда не был. Да и Хакон-то побывал там лет двадцать назад и мало что помнил. Широкая река, называемая хазарами Итиль, неспешно несла свои воды на юг, и караван Лейва казался мелким и никчемным по сравнению с великой мощью реки, просторы которой вызывали невольное уважение даже у норманнов.
Усевшись у костра прямо на лапнике, начальники каравана тщательно подсчитывали товары, планируя возможную прибыль. Лейв Копытная Лужа, склонив голову набок, внимательно прислушивался к разговору. Говорили в основном Истома Мозгляк и старый Хакон, официальное доверенное лицо Скьольда Альвсена. Альв Кошачий Глаз, пока не очень стемнело, отправился на охоту, а остальные караванщики были не настолько важными людьми, чтобы с ними советоваться. Сам Лейв, слушая Истому и Хакона, время от времени глубокомысленно кивал головой. Он сообразил наконец, что начавшие уже местами подгнивать кожи следует продать болгарам. То же касалось и нескольких тюков подмоченного сукна, а также стеклянных бус, которые предпочтительнее было сплавить диким болгарам, нежели рассчитывать на удачу в Хазарин. Наибольшие споры вызывала судьба рабов – двух женщин и нескольких юношей, включая того самого мальчика, Карла, которого слуга Грюм почти каждую ночь приводил в шатер Лейва. Истома Мозгляк (хотя никто его вроде и не просил давать советы, кто он был-то – никто, но Лейв ему сильно доверял с некоторых пор) предлагал немедленно продать их болгарам, уж больно не нравился ему понурый вид живого товара, как бы не сдохли раньше времени. Хакон же противился этому, мотивируя тем, что чем дальше на юг, тем дороже ценятся светловолосые невольники.
– Дороже всего там ценятся скопцы, – устав спорить, усмехнулся Мозгляк. – Их можно выгодно продать людям халифа. Очень выгодно.
– Да, скопцы стоят раз в тридцать дороже обычных рабов, – соглашаясь, кивнул Хакон. – Их охотно берут евнухами в гаремы.
– Неужто, и в самом деле, так дорого? – усомнился Лейв. Видно было, что в голове его зарождалась какая-то идея. Он в задумчивости походил по лесу, снова вернулся к костру и несколько раз о чем-то спрашивал Хакона с Истомой. К костру при этом никого из остальных караванщиков не подпускали, даже верного Грюма, до ушей которого доносились лишь случайные обрывки фраз:
– …опасно… помрут, так что можем оказаться в убытке… надо просто крепче перевязать тряпками ноги и не давать поначалу пить…
Так ничего и не поняв, Грюм махнул рукой и поспешил к одной из ладей, где как раз раздавали промокшую муку. Неплохое дело вот так, на халяву, разжиться харчами. Зря радовался! Не успел он набрать и полплошки, как в небе загрохотало, и тут же налетел ветер, срывая шатры и раздувая пламя костров почти до самого неба. Небеса разверзлись – вот они, тучки! – и хлынул дождь, быстро перешедший в самый настоящий ливень, из тех, что налетают внезапно и так же быстро проходят, не оставляя после себя ни единого сухого места.
– Ну, только тебя и не хватало! – Прячась под раскидистой елью, злобно погрозил небу Истома Мозгляк. А дождь шел все сильнее, барабанил по кронам деревьев, заливал ладьи, куда старый Хакон отправил уже слуг – накрывать припасы. Самое ценное вытаскивали на берег и укрывали еловыми лапами, впрочем, помогало это мало – что на берегу, что в ладьях, повсюду было мокро, скользко и холодно. Ударил гром, такой силы, что, казалось, вот-вот лопнут перепонки в ушах. Сверкнула молния, поразив высоченную сосну. Вмиг, объятая пламенем, она с треском повалилась на землю, расщепленная на две половины.
Несчастные людишки, попрятавшиеся под деревьями, напрасно взывали к милости богов – ливень все не кончался, наоборот, усилился, так что за серой пеленой дождя стало не видно ни зги, лишь сполохи молний терзали фиолетовую мглу, да звуки грома и треск падающих деревьев заглушали истошные крики…
– Выпьем за дочь мою, Халису, и за тех, кто спас ее от позора и смерти! – напыщенно произнес Вертел, в очередной раз поднимая бокал. – Удачи тебя, ярл! Удачи и милости богов.
Хельги-ярл встал, поклонился, приложив руку к груди. Именно он настоял тогда на немедленных поисках пропавшей девушки, и, кто знает, если б не эта настойчивость, что бы случилось с ней? Да все, что угодно…
Сам купец, его старший приказчик Имат и доверенные дружинники Хельги в лице Снорри, Ирландца и Радимира вольготно расположились в хозяйском шатре, вкушая только что поджаренную на костре баранину, грецкие орехи в меду, халву и прочие яства, коими потчевал их благодарный хазарин. Шатер – впрочем, не один – располагался на большой красивой поляне, поросшей ярко-зеленой травой, небесно-голубыми васильками, синими колокольчиками, желто-бело-пурпурными фиалками, розовато-красным иван-чаем и еще целым сонмищем разноцветных цветов. Темнело вечернее небо, чистое, словно слеза младенца, ни одно дуновение ветерка, даже самое легкое, не раскачивало ветви склонившихся к самой воде ив, не тревожило листву на березах, даже травинки – и те не шевелились. Тишь. Не верилось, что всего пять дней назад бушевала гроза и желтые молнии пронзали лиловое небо, а ветер швырял в лица потоки воды и даже чуть было не перевернул одно из судов, спасли, слава богам и искусству кормчего Иосифа.
У одной из раскидистых сосен, что росли на самом краю поляны, на коленях стоял Никифор и, подняв глаза к небу, молился, испрашивая у Господа удачи и прощения за то, что бросил родную обитель.
– Господи, Иисусе! – с легкой улыбкой шептал он. – Я знаю, что не так достоин милостей твоих, как брат Константин, что отправился в здешние места два лета назад нести Твое слово заблудшим душам. Но все же… Но все же я никогда не желал никому зла… как не желают его и мои друзья, прости же их, Господи, за то, что они язычники, я же со своей стороны приложу все усилия, все старания и все терпение, какое только Ты ниспошлешь мне, аминь.
Поднявшись, он отряхнул колени от налипших иголок, оглянулся вокруг, восхищаясь открывшейся красотой, и с наслаждением вдохнул теплый, напоенный ароматом цветов, воздух. Брат Никифор – бывший раб, бывший пастух Трэль Навозник – казалось, в точности различал запахи самых разных цветов. Да и как было их не различить? Вот этот, сладковатый – клевер, пряный – иван-чай, немного горьковатый – чабрец, а вот и кислый щавель, а вот это… вот это… смолистая сосна и еще что-то… гниль, что ли… что-то тяжелое, мерзкое…
Монах обошел сосну и увидел забросанную ветками яму. Подошел ближе, нагнулся, откидывая ветви…
– О, боже! – в ужасе воскликнул он, отступая…
На берегу, напротив лодок, караванщики неспешно занимались своими делами, наслаждаясь тихим погожим вечером, а в шатре Вертела продолжался пир. Хельги-ярл не то что бы сильно опьянел от вина и меда, но чувствовал себя каким-то отяжелевшим, уставшим. Может, и на самом деле устал, что и немудрено. Снорри с Ирландцем тоже клевали носами, лишь один Радимир держался довольно бодро, то и дело разражаясь взрывами неуемного хохота.
– Где же ходит ваш друг? – поинтересовался хозяин.
– Какой друг? А, Никифор. Так он же монах. Ему нельзя пить. Поди, молится где-нибудь своему богу.
– Вот как? Молодец. – Хазарин одобрительно покивал. Он был иудеем, как и многие хазары вот уже в течение более чем полутора веков, со времен кагана Обадии. Особой строгости в вере Вергел не придерживался и, почитая Иегову, иногда даже приносил небольшие жертвы Тенгри-хану, старинному божеству неба. Впрочем, сам не очень строго соблюдая обряды, купец уважал это качество в других, даже и в иноверцах.
– Знаете, други, – подняв вверх золоченую чашу, широко улыбнулся Вергел. – Моя дочь просила меня дозволения спеть вам. – Он хитро подмигнул Хельги.
