Диана Удовиченко - Клинок инквизиции
– Так, может, сбежала?
– Она была немолодая женщина, – с укором проговорила сестра Мария. – Верная служительница Господа. Вся ее жизнь была посвящена богу. Нет, тут другое. – Девушка замолчала.
– Что? – поторопила Настя.
– Говорят, ее убил сам враг человеческий. С тех пор призрак матери Катарины бродит по монастырю и сводит с ума сестер.
Как у них тут все просто, подумала Настя. Враг человеческий то, враг человеческий се… Крыша поехала – нечистый виноват, монашку пришили – тоже он. Чума, холера, понос и золотуха, неудачные роды, импотенция, измена жены, повышение цен на масло, а также неурожай репы и прокисшее молоко – все проделки дьявола. Как успевает? Бедняга, наверное, с копыт сбился, пакостя по мелочи людскому роду.
– Теперь инквизиция к нам придет, – продолжала сестра Мария. – Больше мать Анна скрывать не сможет…
Монастырский колокол пробил двенадцать раз.
– Вот и вставать надо, – грустно проговорила сестра Мария. – Ко всенощной пора.
Настя поднялась. Опоздание считалось серьезным проступком, обычно наказывалось ночным бдением.
В сумерках монахини спешили в храм, скользили быстро, бесшумно, опустив глаза. Они напоминали Насте вереницу серых призраков – тусклых, невыразительных, бесчувственных ко всему. Она в который раз пообещала себе сбежать из монастыря при первой же возможности.
Вдруг процессия замедлилась, потеряла стройность, изогнулась и наконец замерла – впереди, на крыльце храма, что-то происходило, оттуда доносились истерические выкрики, испуганные и растерянные голоса. Сестры вокруг Насти перешептывались, бормотали молитвы. Растолкав замерших, словно беспомощные овцы, женщин, она пробралась ближе к входу в храм.
На крыльце бесновалась монахиня в изодранной одежде, царапала себе лицо, выла.
– Сестра Милдгита, сестра Милдгита, – тихо позвала ее стоявшая неподалеку товарка. – Очнись, восславь имя Господа, не поддавайся бесовскому искушению.
На мгновение бесноватая остановилась, замолчала, прислушиваясь к знакомому голосу. Лицо приняло осмысленное выражение, она озиралась, словно не понимая, где находится.
– Сотвори крестное знамение, – продолжали увещевать, – «Во имя Отца, Сына…»
– И Святого Духа?.. – взвизгнула сестра Милдгита. – Вот тебе!
Она схватилась за ворот своего платья, с удивительной для женских рук силой разодрала его до подола вместе с грубой толстой рубахой. Отшвырнула обрывки прочь, опустилась на колени, прорычала:
– Отче мой, сущий под землею… – оскалилась и бросилась на хрупкую монахиню.
Та не успела отскочить – зубы сестры Милдгиты впились ей в бедро.
– Пропустите, пропустите. – К крыльцу спешили сестры Ортензия и Ванда.
Могучие привратницы подхватили бесноватую, оттягивая ее от жертвы. Сестра Милдгита рычала, трясла головой, как бульдог, и так же крепко держала хватку. Разжать ей челюсти удалось, только просунув между ними большой ключ, который сестра Ортензия сняла со связки на поясе.
Сестру Милдгиту отволокли в подвал, раненую монахиню в залитом кровью платье проводили в госпиталь. Взволнованные сестры отправились наконец ко всенощной.
В храме тоже было холодно. Спать хотелось смертельно. Не вслушиваясь в службу, Настя вместе со всеми автоматически повторяла: «Аминь», изо всех сил стараясь не закрыть слипающиеся веки. Нежное пение, запах воска и пышность убранства храма навевали не благость, а уныние. И мысли в голове тоже бродили унылые.
Что ж тут происходит? У четырех баб одновременно крыша поехала. И раньше, говорят, случаи были. Понятно: религиозная истерия в замкнутых тоталитарных сообществах распространяется со скоростью ветрянки. Но поведение монашек не походило на обычное кликушество – слишком много агрессии.
А вдруг это действительно заразно? Черт его знает, что здесь, в Средневековье, за болячки. Может, грибок какой, поражающий мозг? Надо выбираться, еще раз решила Настя.
Он рассеянно смотрел в окно. Над грязным городом висел грязный осенний день, грязные люди спешили куда-то по своим грязным делам. Ничего. Скоро на Равенсбург опустится благословенная ночь, накроет черным покрывалом человеческую нечистоту. Ночь милосердна ко всем, перед нею равны красота и уродство. Ночь прекрасна и чиста. Люди боятся ее, прячутся в домах. Он улыбнулся. Их не спасут ни стены, ни замки. Все готово. Ночь – время зверя, и сегодня зверь выйдет на охоту.
Сенкевич
Вышли, когда начало смеркаться – ради безопасности, да и Аарон сказал, что к цыганам лучше наведываться вечером, когда все возвращаются с промысла.
Табор расположился к югу от города, в лесу у подножия горы Шлосберг.
– Сюда. – Аарон отыскал узкую тропку, двинулся вперед.
Вскоре из-за деревьев послышался разноголосый гомон, потянуло запахами дыма, лошадей и жареного мяса. Тропинка привела к большой поляне, на которой стояли шатры и кибитки, горели костры. На них жарились тушки кур, куски мяса, бурлила в котелках похлебка, вокруг огня сидели смуглые люди в потрепанной одежде. Играла гитара, низкий женский голос выводил надрывный напев.
Сенкевич с интересом осматривался. Цыгане не выказали враждебности при их появлении, приветствовали Аарона как старого знакомого – видно, мальчишка часто наведывался в табор.
– Иди сюда, золотой! – Молодая цыганка помахала алхимику, подвинулась, освобождая место у костра.
Тот присел. Сенкевич опустился рядом.
– Здравствуй, Роза. – Аарон смотрел на девушку с детским восторгом.
– Здравствуй, золотой. Зачем сегодня пришел? Есть кости летучих мышей, жабий камень, змеиная кожа.
– Нет, сегодня ничего покупать не буду. Я товарища привел…
Роза улыбнулась, показав крупные белые зубы. Заглянула Сенкевичу в глаза:
– А тебе чего, красивый? Погадать, приворожить кого? Или, может, порча нужна?
Она была очень привлекательна. Сенкевич, сам того не желая, долго рассматривал смуглое лицо, большие черные глаза, брови вразлет, сочные полные губы. Роза отвечала прямым откровенным взглядом. Молчание затягивалось. Легко рассмеявшись, цыганка откинула с плеч кудрявые волосы:
– Так что, красивый? Или онемел?
– Погадай. – Сенкевич протянул ей последний пфенниг.
– Убери. С тебя денег не возьму. Дай руку.
Коснулась ладони тонкими грязноватыми пальцами, внимательно рассматривала что-то в переплетении линий. Потом нахмурилась:
– Непонятно, красивый. Ох, непростой ты человек, и судьба у тебя непростая… Сейчас на картах раскину.
Достала из широких юбок потертую засаленную колоду, разложила прямо на земле. Сенкевич таких карт никогда не видел. Рисунки на них были сделаны вручную, словно бы неумелой рукой, и уже выцвели. Но ложась на землю, они будто оживали, и казалось, фигурки шевелятся под неверным светом костра.
– Не оттуда пришел, не туда уйдешь, красивый, – непонятно говорила Роза. – А ты умелец. – Смуглый палец ткнул в карту, на которой был изображен человек за столом. – И удача с тобой всегда рядом. Люди особые тебе нужны, вижу. Найдешь. Ищи большой серый дом с рыжим котом и белого человека под землей.
– Как это понимать?
– Ты умный, поймешь, – улыбнулась девушка.
– Что еще скажешь?
– Все у тебя будет, красивый. – Цыганка перевернула следующую карту, почему-то помрачнела. – И богатство будет, и удача не подведет. Только вот в конце плохо… смерть выпадает. Не тебе, красивый.
– А кому?
– Много крови будет, – вздохнула Роза. – Зверь придет.
Ее гортанный голос завораживал, красивое смуглое лицо в отблесках костра выглядело одновременно притягательным и зловещим, словно у безумной пифии.
– А то, чего я хочу… оно получится? – тихо спросил Сенкевич.
– Выйдет, красивый. Выйдет, да не то…
Роза достала из колоды последнюю карту, взглянула, рассмеялась и сунула за пазуху.
– А это тебе знать пока не надо, красивый. Это пусть мне будет.
– Пойдешь со мной? – спросил Сенкевич.
Она даже не спросила, куда и зачем. Снова расхохоталась:
– А это, красивый, как карта ляжет да как судьба покажет.
Сказала так, что он понял: бесполезно настаивать.
Переборы гитарных струн сделались быстрее, женский голос запел что-то веселое, озорное.
– Спляши, Роза! Роза, пляши! – раздались выкрики.
Девушка поднялась гибким движением, гордо вскинув голову, вышла в середину поляны. Замерла на мгновение, давая всем полюбоваться на себя. Повела плечами, вскинула руки, прищелкнула кастаньетами, притопнула и взмахнула широкими юбками, на мгновение показав стройные ноги.
Это не походило на привычную «цыганочку», скорее напоминало испанский танец – гордый, безудержный. Сенкевич не отрываясь смотрел на Розу, облитую огненным светом. В движениях ее, в повороте головы, улыбке было что-то древнее, дикое, заражающее животной страстью.
Очнувшись, потянул Аарона:
– Пойдем.
