Нищий барин (СИ) - Иванов Дмитрий

За этими мыслями не заметил, как наткнулся на попа Германа.

— Пошто исповедаться не приходишь? — недружелюбно спрашивает он вместо приветствия.

— И тебе здравствуй, батюшка, — кивнул я. — Приду, завтра же приду!

— Сегодня приходи, а то до причастия не допущу.

— Икону мне привезли. Принесу! — не спорю я.

— Что за икона? — вмиг подобрел «отец наш».

Блин, а я даже не знаю, кто там изображен. Не смотрел! Неудобняк.

— Увидишь, как принесу. Это на освящение церкви мой подарок будет, — выкрутился я.

— Темнишь, Лешка, — буркнул Герман и потопал по своим делам.

От попа тоже несло спиртным, но он, может, по работе своей вынужден пить. Кто этих церковных знает?

В усадьбе меня ждала радостная Фрося.

— Всё готово, барин, извольте принять работу! — довольно хвастается она.

— Ну, веди! — шлепнул я по округлой попе девушку. А что? Пусть привыкает к моим ласкам.

В отцовой комнате действительно был порядок. Всё лишнее куда-то исчезло, нагрудник стоял в углу и блестел металлом, пыли нигде не было. Хотя, на шторках есть! Пылесборники, а не шторы. Одежды у отца много, но вся не моего размера. Впрочем, вот эта лисья шуба мне нравится. Можно её перешить попробовать. Сапоги — точно мимо. Китель с наградами! Ух, ты! Неясно, какого звания был отец, даже непонятно, где служил, но пулям явно не кланялся. «За труды и храбрость», — читаю я надпись на одном кресте.

Работой Ефросиньи я остался доволен.

— А что в маминой комнате? — поворачиваюсь я к девушке.

Она ведёт меня в комнату по соседству, уже опытно пряча свою задницу от поощрительного шлепка.

Тут тоже порядок. Одежда разложена по кучкам, пыли нет.

— Это старое совсем, негодное. Кружева спороть можно, разве что, — показывает мне трудяжка. — А вот тут письма и драгоценности!

Передо мной на столе стоит большой ларец, и стопка бумаг рядом лежит.

— Ты что, в ларец залезла? — обернулся грозной тучей я на Фросю.

— Что ты, барин! Я у Матрены спросила разрешения! — испугалась та.

— И письма не читала? — улыбаюсь я испуганной физиономии девахи.

— Смеётесь, барин? Разве ж я умею?

— Хочешь, научу? — против воли вырвалось у меня.

— Нет! И не проси, барин! — почему-то испугалась та.

Глава 9

И что с ней делать? Напугал я девушку. Нет, не понять мне «женщин в русских селениях». До идей феминизма ещё далеко. Стоит, глаза в пол, чуть не рыдает. Хотя бабы — те ещё актрисы.

— Себе ничего не присмотрела? — спрашиваю я, ибо количество тряпья, оставшегося от матери, меня потрясло. Маман у меня та ещё модница была.

— А можно? — на меня смотрят два васильковых фонаря, в которых нет и следов слез. Я же говорю — актрисы!

— Можно, коли я разрешу, — степенно, как мне кажется, киваю я.

— Нет, и не проси барин…, — опять начинает причитать девица.

Блин у неё все мысли об этом, что ли? У меня в этот раз и намерений-то таких не было. Просто и дворовая девка, имени которой пока не знаю, и Матрена моя ходят в приличных одеждах. А уж Мирон — так тот иной раз сам барином выглядит.

— Значит так! Выбери себе два платья, если надо — перешьешь. Дома ты можешь ходить в чем угодно, а тут мне замарашки не нужны! — с напускной суровостью говорю я.

Вихрь по имени Ефросиния умчался из комнаты в один момент. Только толстые русые косы взметнулись вентилятором. И ведь что интересно — никаких супер шампуней сейчас нет, а волосы у девицы длинные, блестящие — таким любая модель из будущего позавидовала бы.

— Вот! — передо мной стоит уже не вихрь, а столбик испуганной от неожиданно свалившейся на неё радости девушка.

В руках действительно два платья. Отмечаю, что вид у них почти не ношенный, но как по мне, великоваты они ей будут. Ну, ничего, велико — не мало, можно ушить. Даю Фросе обещанные два рубля. Ассигнациями, конечно, нечего баловать.

Готовя ужин, Матрена расстаралась. Более того, поставила передо мной настоечку, а сама зырит — буду пить или нет. Не желая разочаровывать интриганку, я наливаю полную стопку, вернее, почти что стакан, и… подаю Мирону, который по какой-то своей надобности возится в данный момент в гостиной.

— Благодарствую, барин, — в пол кланяется тот.

Выпил одним махом сто пятьдесят грамм и закусывать не стал! Тут я с ним солидарен — закуска градус крадёт! Второго моего дворового нет — допивает подаренную мною бутыль и отходит от конфликта с Кожемякой, наверное. Ну, или жену лупасит. Ума не приложу, чем мои пейзане занимаются при свете лучины? Это у меня свечи во всех комнатах горят, а все улицы в полной темноте.

Вспоминаю про обещание, данное батюшке и, вздохнув, иду выполнять его. Благо, рядом тут.

Темнеет, но в церкви светло. Прямо над головой висит огромная люстра со множеством свечей. Интересно, а как они свечи зажигают? С любопытством оглядываю внутреннее убранство храма. Церковь ещё не освящена, но уже всё, что нужно там есть, в том числе и небольшой четырехугольный столик, покрытый парчой, на котором лежит икона. Хрен знает, кто там изображён, я пока не силен в познаниях на эту тему.

Стою перед отцом Германом на исповеди. Форма исповеди, как я помнил из прошлой жизни, тоже может быть произвольной, поэтому решительно приступаю к делу:

— Господи помилуй!

Вижу, что Герман еле заметно морщится. Да и пусть!

— Грешен я…

И начинаю перечислять свои грехи, коих накопилось немало: гнев, чревоугодие…

Батюшка слушает меня внимательно и сам подталкивает:

— А было ли любодеяние?

Сразу рассказываю, как меня сосед пытался соблазнить Прасковьей, но я отверг этот соблазн! Или «любодеяние» это другое что-то означает? Тьфу, плаваю! Надо закругляться скорее.

Вижу, Герман удивлён, видно раньше я каялся в том, что не мог удержаться от соблазнов.

— Было ли сребролюбие? — опять вопрос от попа.

Тоже отвергаю и рассказываю, что, наоборот, имею замыслы помочь своим крепостным материально. Герман смотрит на меня ещё более удивленно и недоверчиво.

— Не залеживался ли в постели утром и не пропускал ли в связи с этим утреннее молитвенное правило? Не садился ли за стол, не помолившись, и не ложился ли спать без молитвы? Знаешь ли наизусть самые главные православные молитвы: «Отче наш», «Иисусову молитву», «Богородице Дево, радуйся», молитву к своему Небесному покровителю, имя которого носишь? Не произносил ли без надобности имя Божие?

— Нет, Нет, Да, Нет — отвечаю я, вспоминая дела давно минувшего референдума. Удивляюсь, что ответил не так, как рекомендовали. Там было точно наоборот: «Да, Да, Нет, Да».

Поп сыпет вопросами дальше…

— Правильно ли совершаешь крестное знамение, не спешишь ли при этом, не искажаешь ли крестное знамение? Не отвлекался ли при молитве на посторонние мысли? Читаешь ли Евангелие, другие духовные книги? Носишь ли нательный крестик и не стесняешься ли его? Не используешь ли крестик в качестве украшения, что грешно? Не гадал ли, не ворожил? Не скрывал ли перед батюшкой на исповеди свои грехи из-за ложного стыда, а затем недостойно причащался? Не гордился ли перед самим собой и перед другими своими успехами, способностями? Спорил ли с кем-либо только ради того, чтобы взять верх в споре?

«Да иди ты в жопу!» — уже злюсь я, но исповедь, наконец, заканчивается отпущением моих грехов.

Уже во дворе своей усадьбы ко мне неслышно подходит Мирон.

— Я баньку истопил.

Напугал, зараза, темно же.

— А давай свою баньку! — решаю я.

— Катерину звать, спинку потереть? — добивает меня в спину вопрос от Мирона.

Катерина, походу, та самая молодая девчонка из моей дворни. Вот и имя её узнал! Это что же, я её того… Она же страшненькая!

«Хотя, фигурка у неё ладная, да и темно в бане… Грехи отпустили, можно заново начинать грешить… Не согрешишь — не покаешься!» — нашёптывает мне коварное подсознание.

— Один пойду! — не ведусь на его уговоры я.

В бане темно, как у негра в… но вскоре появляется Катерина с подвесной лампадкой, или как эта штука называется? Меня не стесняется, руками уже теребит ворот платья, расстегивая пуговицы на нем. И когда я отсылаю её назад, вид имеет разочарованный. А что, женщинам тоже секс нужен!