Мэри Расселл - Птица малая
Сперва Энн подошла к Д. У., затем, успокоенная, направилась к Джимми, спящему в другом углу. С болью посмотрев на пустующие постели Марка и Софии, она пожалела, что не способна молиться, — тогда их отсутствие не наполняло бы ее такой беспомощной тревогой. Затем увидела, что и третья постель пустует, но прежде, чем екнуло сердце, расслышала слабое клацание клавиатуры. Пробравшись по каменной тропке, которую смогла бы оценить разве коза, Энн нырнула в соседнюю дверь, ведущую в жилье Аучи, и увидела своего любимого «сына», стоявшего на коленях перед низким столиком, словно ученая гейша, и быстро стучавшего по клавишам.
— Эмилио! — тихо воскликнула она. — Какого дьявола…
Не поднимая взгляда, он покачал головой и продолжил печатать. Опустившись рядом с ним на подушку, Энн прислушалась к ночным звукам. Ей показалось, что пахнет дождем, хотя камни были сухими. Что ж, подумала она, заметив возле Эмилио радиомонитор, я не единственная, кто за них переживает.
Марк и София доложили, что попытаются сесть, и с тех пор на связь не выходили. Джимми считал, что причина, возможно, в сильной грозе, разразившейся по другую сторону гор, но Джордж сказал, что это лишь исказило бы сигналы, а не заглушило их вовсе. Предполагать самое страшное не хотел никто.
Эмилио печатал еще некоторое время, затем закрыл файл, удовлетворенный тем, что настучал достаточно, дабы утром восстановить цепочку мыслей.
— Извини, Энн. Я думал сразу на четырех языках, и если б мы заговорили…
Он растопырил пальцы и издал губами звук, напоминающий взрыв.
— Как они у тебя не перепутываются? — спросила она. Зевнув, Эмилио растер лицо.
— Не всегда удается. Это забавно. Если я в совершенстве, не пропуская слов и не путая мысли, понимаю разговор на арабском, амхарском, на руанджа или еще каком, то запоминаю все детали, как если бы он проходил на испанском. А польский и инупиакский не задерживаются в памяти.
— Те, которые ты освоил на Аляске, между Туком и Суданом, верно?
Кивнув, он плюхнулся на подушку, разминая пальцами глаза.
— Возможно, эти два я освоил не очень хорошо, потому что был обижен, когда их учил. Я так и не привык к холоду, к темноте и подозревал, что трачу время впустую. — Убрав руки от лица, Эмилио искоса посмотрел на нее. — Нелегко быть послушным, если считаешь своих начальников ослами.
Энн фыркнула. Его не упрекнешь в излишней лояльности, подумала она.
— По крайней мере, в Судане было тепло.
— Не тепло. Жарко. Даже для меня — жарко. И к тому времени, как я попал в Африку, я уже сильно продвинулся в освоении языков в полевых условиях. И там… ну, профессиональное раздражение казалось мелочным и неуместным.
Эмилио сел и уставился в темноту.
— Это ужасно, Энн. Прежде всего надо было накормить людей. И сохранить жизнь детям.
Он потряс головой, прогоняя воспоминания.
— До сих пор удивляюсь, что за тот год выучил три языка. Это произошло само собой. Там я не был лингвистом.
— А кем был?
— Священником, — сказал он просто. — Именно тогда я на самом деле стал понимать то, что было сказано при посвящении: «Tu es sacerdos in aeternum»[44].
Священник навечно, подумала Энн. Неизменно и всегда. Прищурившись, она изучала это изменчивое лицо: испанец, индеец, лингвист, священник, сын, возлюбленный, друг, святой.
— А сейчас? — спросила она тихо. — Какой ты сейчас, Эмилио?
— Сонный.
С нежностью обхватив Энн за шею, он притянул ее ближе и коснулся губами ее растрепанных волос, серебристо-золотых в свете походной лампы.
Она указала на монитор:
— Слышал что-нибудь?
— Энн, я бы объявил от этом. Громко и во всеуслышание.
— Д. У. никогда не простит себе, если с ними что-то случится.
— Они вернутся.
— Почему ты так в этом уверен, всезнайка?
Повинуясь велению сердца, Эмилио процитировал Второзаконие:
— «Вы собственными глазами увидели, что сделал Господь, ваш Господин».
— Я видела, что могут сделать люди…
— Ты видела что, — признал он, — но не почему! Вот в чем Господь, Энн. В этом самом «почему».
Поглядев на Энн, он понял ее сомнения. А в его душе было столько радости, такое цветение…
— Хорошо, — сказал Эмилио, — скажем так: в почему есть поэзия.
— А если София и Марк лежат в груде обломков? — требовательно спросила Энн. — Где тогда поэзия Бога? Где поэзия в смерти Алана, Эмилио?
— Бог знает, — сказал он, и в его тоне было как признание смерти, так и утверждение веры.
— Видишь, вот здесь-то все и рассыпается! — воскликнула Энн. — Меня всю жизнь терзает вопрос — почему Богу достаются похвалы, но Его никогда не винят. Я не могу с этим согласиться. Или Бог отвечает за все, или Он не отвечает. Что ты делал, Эмилио, когда дети умирали?
— Плакал, — признался он. — Иногда я думаю, что Господу нужно, чтобы мы плакали Его слезами.
Наступила долгая пауза.
— И я старался понять Его.
— А сейчас понимаешь? — спросила Энн почти с мольбой. Если б Эмилио сказал, что понимает, она бы ему поверила.
— Можешь ты сейчас увидеть поэзию в смерти детей?
— Нет, — сказал он, помолчав; затем добавил: — Все еще нет. Ее трудно разглядеть и оценить.
Была уже середина ночи, и Энн встала, собираясь вернуться в постель, но обернулась и увидела на его лице знакомое выражение.
— Что? — потребовала она ответа. — Что?
— Ничего.
Отлично зная свою паству, Эмилио пожал плечами.
— Но если это все, что удерживает тебя от веры, то попробуй не сдерживаться и обвинять Господа в любой момент, когда сочтешь это уместным.
По лицу Энн расплылась медленная улыбка, и, задумавшись, она опять села рядом с ним на подушку.
— Что? — настала его очередь спросить.
В ее улыбке не осталось и следа благодушия.
— О чем ты думаешь, Энн?
— О, у меня есть претензии к Богу, — сказала она сладким голосом, а затем обеими ладонями зажала рот, стараясь удержаться от громкого смеха. — Эмилио, милое мое дитя, — лукаво произнесла она. — Похоже, нашлась теология, с которой я могу примириться! Ты даешь мне благословение — да, святой отец? Готов стать соучастником?
— А ты собираешься Ему нагрубить? — Эмилио осторожно засмеялся, но заметно оживился. — Я ведь всего лишь священник! Может, следует согласовать это с епископом или кем-нибудь…
— Поганец! — воскликнула Энн. — Не увиливай!
И она с нарастающей некорректностью принялась высказывать ряд совершенно нечестивых и очень энергичных суждений насчет мучительных и безвременных смертей невинных, насчет судьбы Кливленда в чемпионате мира 2018-го, живучести зла и техасских республиканцев во Вселенной, управляемой божеством, имевшим наглость претендовать на всемогущество и справедливость, а Эмилио все это старательно переводил, вставляя дивно напыщенные, напоминавшие латынь фразы в стандартные раболепные банальности. Вскоре они вцепились друг в друга. Они затеяли шутливую потасовку и хохотали, словно сумасшедшие, все громче и громче, пока Джордж Эдвардс не был окончательно разбужен криком Энн:
