Вячеслав Рыбаков - Се, творю
– Господи… – потрясенно прошептала Сима.
– А второе – она уверена, что я ее сын. Когда она это первый раз сказала при маме…
Он осекся и не договорил.
Сима долго молчала, глядя ему в лицо, и глаза ее, и так-то огромные и темные, сейчас стали полной страдания бездной.
– Пей, – сказал Вовка, – остынет.
– А знаешь, – в полном шоке пробормотала она, – ведь про вас всякое говорят.
– Что?
– Ну… всякое. Даже что ты молодую мачеху взял в любовницы.
У него резко выпрямилась спина и напряглись скулы. Теперь уже он несколько секунд вглядывался ей в лицо с отчужденной, почти враждебной пытливостью, а она все понять не могла, что же она такое сказала не то, что натворила. Он жестко спросил:
– И ты напросилась в гости, чтобы проверить?
Она обмерла.
– Нет, Володя… Нет! Я… совсем не… Я просто… Господи, – едва не плача, сдалась она, – да я просто с тобой еще хотела побыть!
Он медленно обмяк.
– Все равно я ее не брошу, – убежденно сказал он.
Она хотела спросить: а меня? Но постеснялась. Нельзя бросить то, что не взял.
– Она папу любила очень, – задумчиво сказал Вовка. – Просто вот очень. Она же его спасла, когда он из-за меня вены себе вспорол. Если бы не она…
Умолк. У нее опять кровь пошла взрываться по всему телу. Она подождала, потом сказала тихонько:
– Володя, ты, наверное, забыл, но я ведь ничего этого не знаю. Ты говоришь, а я не понимаю ни слова. Столбенею, и все.
Он будто очнулся.
– Да, – сказал он. – Смешно. Мы так давно знакомы, что мне, наверное, кажется, будто это все было у тебя на глазах. Сейчас расскажу.
И рассказал.
Потом оказалось, что чай остыл, и Вовке пришлось его разогревать и доливать кипятком то, что было у них в чашках. Потом пришла Наташа и, одобрительно посматривая на Симу, все-таки уговорила их поесть с чаем печенья и выставила коробку. Потом ушла. А они все молчали.
– Знаешь, – наконец проговорила Сима, – я недавно историческую книжку читала. Я вообще-то не любитель, такое читаю только между делом… Извини, в туалете и иногда за едой. Но тут… Если бы я была историк, я бы только вот этим и занималась. Связью природы и культуры. Там было про чуму в Европе. За полтора века после первой вспышки – чуть ли не каждые десять лет[18]. Вроде бы нигде так часто не было. Не знаю, почему. Скученность, грязные города… В Европе ведь в ту пору насчет гигиены было хуже, чем где-либо. А может, что-то еще… Нигде, кроме. А кто вымирал в первую очередь?
– Кто?
– Верные мужья и жены. Любящие дети и родители. Самые храбрые и честные доктора. Самые набожные и добрые священники, до последнего выполнявшие долг перед паствой и несшие утешение умирающим. Все, кто не бросал больных, а старался быть с ними и помогать. В общем, такие, как ты. Как, наверное, Наталья Арсеньевна, как твой папа… А выживали те, кто, как в «Декамероне», удирал куда подальше и там изысканно веселился. И называл это присутствием духа. Мол, не будем унывать из-за трудностей и бед. Полтора века селекции! А потом бац – и, откуда ни возьмись, Ренессанс. Гуманизм, индивидуализм, человек – мера всех вещей, личное выше общественного, будем смеяться над нелепыми иллюзиями, никто никому ничего не должен, я не хочу ходить в стаде, ибо я свободная личность…
Она помолчала, потом спросила невесело:
– Интересно, правда?
– Еще как, – сказал Вовка, с уважительным удивлением глядя на нее. Потом потер щеку ладонью. – Получается, у нас теперь какая-то своя чума, а? Коли из нас троих я один остался?
Она помолчала, потом сказала тихо:
– Береги себя.
Он усмехнулся. Оглянулся на окно, посмотрел на Симу исподлобья.
– Темнеет… – неловко пробормотал он.
– Да, – спокойно и безжизненно ответила она. – Я сейчас пойду.
– Я провожу.
– Как хочешь.
Он помедлил и смущенно спросил:
– Почему ты стала грустная?
Она пожала плечами:
– Нет. Просто я все про тебя сообразила. Ты же отвлечься сегодня хотел. Просто забыться. Пожить нормально хоть несколько часов. Мужчина в отчаянии – вот ты кто. Тебе бы шлюху и литр водки. Я бы поняла. А ты целый день веселил маленькую дуру, которая тебе на фиг не нужна, с которой только и можно, что играть в Машу и медведя, или смеху ради придуриваться и… – она задохнулась и не договорила. Перевела дух. – Скажи честно: зачем?
Он втянул голову в плечи; глаза его сделались виноватыми и такими безрадостными, что она едва-едва сдержала себя и не полезла сама, очертя голову, к нему целоваться.
– Прости, – сказал он. – Получается, я тебя все-таки использовал, да? – Он покачал головой, будто молча вынося себе какой-то приговор. – Но, понимаешь… Когда ты смеешься, и мне как-то легче…
Она глубоко вздохнула. Подождала еще, но он уже смотрел в сторону. Она встала.
– Я пошла.
Надев взрослый свитер, она сделалась взрослее, шире в кости и до странности напоминала теперь молодую Наташу – какой та была еще несколько недель назад. Вовка, чуть недоверчиво глядя на теть-Наташу на Симиных ногах и с Симиной головой, открыл дверь на лестницу, но Сима вдруг сказала:
– Сейчас.
Осторожно постучала.
– Ау? – приветливо ответила Наташа с той стороны. – Кто там, не стесняйтесь!
– Постой тут секунду, – сказала Сима.
Она вошла. Притворила дверь за собой. Но, конечно, Вовке было слышно, что она говорит.
– Спасибо вам, Наталья Арсеньевна…
– Да за что же, Симочка? Вы и не поели ничего!
– За сына замечательного спасибо. Вовка у вас такой хороший – просто сердце в клочья. Правда. Вот что я хотела вам сказать. До свидания.
Потом ему послышалось, будто они поцеловались. И Сима вышла не сразу после того, как перестали доноситься слова. А выйдя, глянула на Вовку настороженно, даже чуть испуганно: она не знала, слышал он или нет.
И, положа руку на сердце, даже не знала, чего бы ей больше хотелось: чтобы он слышал или чтобы нет.
– Вовка, – крикнула Наташа, не вставая из-за компьютера и лишь обернувшись к открытой в коридор двери, – ты надолго?
– Нет. Не очень. Провожу Симу и назад. Ну, может, мы пройдемся немного… Не беспокойся, пожалуйста.
– Если папу встретишь, поторопи, ладно? Я уже два раза обед грела. Невкусно будет.
– Конечно, мам, – сказал Вовка. – Обязательно.
Молча они спустились в лифте; его теснота и отъединенность намекали, провоцировали. Стоя лицом друг к другу, они старались смотреть в сторону и даже дышали словно бы украдкой. От Симы пахло свежестью – солнцем, цветами и рекой. Хотя какие тут могли быть цветы, какое солнце, кроме нее самой?
А внизу Вовка вдруг сказал:
– Я тоже хочу еще с тобой побыть.
– Опять на улице? – улыбнулась она.
– Нет. Интереснее.
