Евгений Пинаев - Поиск-88: Приключения. Фантастика
Я почувствовал себя так, будто у меня за спиной провалилась земля и я это только что обнаружил, спокойненько перед тем занимаясь разными делами на самом краю пропасти.
Наверняка со временем этот фокус с цветами будет объяснен, но в первую минуту мое мировоззрение буквально пошатнулось. Я чувствовал себя распластанным на земле, как тот канат в руках фокусника, который вдруг на наших глазах теряет жесткость и падает. Можно сказать, что дрогнула моя вера в строгую дисциплину техники, в ее однозначную, солдатскую исполнительность, порождающую уверенность в то, что после миллиардов операций, расчлененных на простейшие звенья в темном космосе компьютера, на финише будет получено то, что от машины ждут. А не черт те что! Чего же теперь остается ждать? Эдак завтра — глядишь — таракан проползет по компьютеру, а в результате спутник приземлится на Эйфелеву башню.
Тут кто-то положил мне руку на плечо. Гляжу — Мальцев. Он подмигнул. И без всякого ехидства, без рисовки победителя сказал:
— Я вас поздравляю.
— С чем? — не понял я.
— С тем, что теперь мы знаем: защита «Веги» самая совершенная на сегодняшний день. Просто мы столкнулись с качественно новым видом помехи.
— Как вы догадались? — спросил я. — Интуиция?
Мальцев улыбнулся. (Услышав наш разговор, вокруг нас стали собираться члены комиссии и те, кто забежал порадоваться нашей победе.)
— Дело в том, что у меня никогда не было слепого преклонения перед техникой. Никакая техника не может быть сложнее, ценнее ее творца — человека. И когда вы мне сказали, что уверены в своей «Веге», я вам поверил и переключился на поиски других источников помех.
Меня очень заинтересовал рассказ Вали о цветах. Действительно, чего бы у них такая радость к жизни пробудилась, если внешние условия вроде бы не изменились? И я предположил, что они получают от «Веги» какую-то подпитку их жизнедеятельности. Но если «Вега» что-то им отдает, то, как саморегулирующаяся машина, она должна где-то внутри себя найти источник компенсации. Теперь мы знаем, что сбой и вызывается компенсационным процессом, хотя тонкости этого дела нам пока не известны.
Мальцев задумался. Казалось, он думал совсем не о том, о чем только что говорил. Он так и эдак переворачивал на ладони росточек «звездочки», и я не удивился, когда он опять заговорил о нем:
— Вот удивительная вещь — живой прибор. Как все живое, этот росток отзывается на свет, на тепло. Но еще он чутко замечает какие-то менее явные природные силы, например, поле тяготения. Прибор, реагирующий на поле тяготения, людьми еще не создан, а в природе он уже есть.
Есть организмы, которые реагируют на радиоактивность и электричество. Я вспоминаю Луиджи Гальвани — одного из пионеров науки об электричестве. Первым «прибором», показывающим наличие электрического заряда, были для него мышцы лап лягушки. Чем больше электрический заряд, тем на больший угол раздвигались лапки. И как жаль, что от таких счастливых случайных находок, когда оценку научным достижениям давал «живой прибор», мы перешли к мертвым стрелкам. Стрелочки, индикаторы, цифры, ветер цифр отгородили человека от живой природы. Они удобны — стрелочки и цифры. Включил цепь — и сразу тебе видны все параметры — напряжение, сила тока... Ученые привыкли к приборам мгновенного показа. Но воздействие большинства технотронных новинок на живую ткань не может проявиться мгновенно. Последствия со временем отразят только живые организмы, как, например, годовые кольца сосны свидетельствуют о климате того или иного года. Наверное, селекцией можно вывести «живые приборы», имитирующие в миллионы раз быстрее обычного последствия влияния на живой организм разных технических нововведений. Такие приборы будут тоже почти мгновенного показа, но на другой принципиальной основе, чем традиционные приборы. Пока я знаю только один, и то несовершенный живой прибор — у генетиков — виноградную мушку дрозофилу. Уже сейчас отсутствие подобных приборов сдерживает науку.
— Я улавливаю вашу мысль! — воскликнул биолог. — Помните, как потрясла человечество в прошлом веке эпидемия «чау» или, как ее в народе называли — «сонный столбняк». Человек вдруг ни с того ни с сего на ходу засыпал и спал (если не убивался при падении) от двадцати до двадцати шести часов. Это не походило на эпилептический припадок — сознание не выключалось. Человек просто внезапно и глубоко засыпал. Тридцать лет распутывали цепочку причин и следствий. Нобелевскую премию заработали. Оказалось, что виной всему заменитель цемента, так называемый «замец», который полтора века назад стали применять при строительстве жилых зданий. Только через сто лет проявилось его медленное воздействие на генетическую сторону организма, которое мы называем «обмыливание спинного мозга». Вот если бы у нас был «живой прибор», на котором моделировались бы все последствия применения «замеца»!
— Вы замечательно верно поняли меня! — подхватил Мальцев и вдруг заговорил с жаром, который я в нем не мог и предположить: — Смотрите, что происходит! Раньше, каких-то сто лет назад, казалось, что прогресс науки так и будет развиваться с ускорением. В девятнадцатом веке между открытиями фундаментальных наук и практическим использованием проходили десятилетия. В двадцатом — годы. В двадцать первом — недели. И вдруг прогресс замедлился, и замедление все нарастает. Потому что неапробированные решения высыпали на бедное человечество страшные невиданные болезни. Побочные явления научно-технического прогресса накапливались годами, исподволь. Мы построили пышный, яркий, изящный карточный домик нашей цивилизации на зыбкой почве. Мы боролись за то, чтобы как можно быстрее внедрить научные разработки в жизнь. Мы упивались прогрессом науки. Теперь по международной конвенции срок апробации некоторых научных рекомендаций достигает нескольких десятилетий. Можно представить, как это сдерживает движение мысли вперед.
— Ситуация напоминает наши кибернетические проблемы, — заметил я. — Затраты на защиту компьютеров составляют три четверти стоимости разработок новых машин. Между первым и третьим поколениями компьютеров прошло каких-то десять — пятнадцать лет. А поколение «Веги» отделяет от предпоследнего, двенадцатого поколения, семьдесят пять лет. Еще мой дед начинал набрасывать контуры «Веги».
— А что делать? — развел руками Мальцев. — Сейчас на шаг науки вперед приходится на два шага отступать назад в деле биологической защиты человека.
Недавно я летел в Америку. Я вообразил себя инопланетянином, наблюдая открывшиеся виды за бортом. Наша Земля выглядит, как после атомной бомбардировки. Все эти взорванные города, возведенные на «замеце», разрушенные плотины, морские причалы. Какие затраты пришлось сделать только в борьбе с «чау»! И никто не уверен, что завтра нас не подкараулит какая-нибудь новая «чау». Сколько неопробованной технологии мы заложили в производство хотя бы за последние два века! Не отсюда ли стремительный рост психических заболеваний во всем мире? Четыре пятых японцев, жителей страны, первой вступившей на путь «технотронной цивилизации», — это люди с покалеченным зрением, в очках. А как мучительно мы боролись с акселерацией, стремящейся вывести человека из рациональной формы, сделать его безжизненно хрупким, как росток, выросший в темной комнате под кроватью! А сколько зла принесло планетарное распространение биологически грязного телевидения первого поколения! Ведь лишь в самый последний момент было выявлено его «пси-излучение» — человечеству грозила всеобщая дебильность. Страшно представить, какие еще нас ждут «отрыжки» технотронной цивилизации.
