Гейл Герстнер-Миллер - Тузы за границей
Остаток полета Проныра просидел в хвосте самолета, под завязку накачанный болеутоляющим. Он умудрился оскорбить еще и Билли Рэя, заляпав его белоснежный костюм кровью. Билли просто помешан (и это еще слабо сказано!) на своей внешности, а ведь «эти чертовы пятна», как он жаловался всем и каждому, «теперь ничем не выведешь».
Пока Маккой дубасил Проныру, Соколица набросилась на доктора. Их стычка носила менее, гм, физический характер, чем та, свидетелем которой стал я, но в драматизме ничуть ей не уступала, как сказал мне Говард. Тахион безостановочно извинялся, но никакие извинения, казалось, не могли погасить ярость крылатой красавицы. Такисианину еще повезло, что ее титановые когти были надежно упакованы в багаже.
Оставшееся до конца перелета время доктор провел в салоне первого класса в компании бутылки «Реми Мартен», и вид у него был несчастный, как у щенка, напрудившего на персидский ковер. Будь я более жестоким, я мог бы подняться туда и высказать ему еще и свои претензии, но у меня просто не хватило духу. Любопытно, но в докторе Тахионе есть что-то такое, что мешает долго на него сердиться, сколь бы бестактно и возмутительно он себя ни вел.
Наплевать! Я с нетерпением жду нового этапа нашей поездки. Из Гонконга мы летим на материк, где посетим Кантон, Шанхай, Пекин и прочие столь же экзотические места. Я собираюсь пройтись по Великой Китайской стене и увидеть Запретный город. Во время Второй мировой я решил пойти в моряки, надеясь посмотреть мир, но всю войну просидел в штабе в Байонне, Нью-Джерси, занимаясь писаниной. Мы с Мэри хотели наверстать упущенное чуть позже, когда дочка подрастет, а наше финансовое положение станет более устойчивым.
Да, мы строили свои планы, а такисиане тем временем строили свои.
Долгие годы Китай был для меня воплощением всего того, что я не сделал, олицетворением тех мест, где я хотел побывать, но так и не побывал, – моей личной «Историей Джолсона». И вот он наконец замаячил у меня на горизонте. Как тут не поверить, что смерть и в самом деле близка?
Льюис Шайнер
Час «Ч»
В витрине магазина громоздилась пирамида из телевизоров, настроенных на один и тот же канал. Экраны показали приземление «Боинга 747» в аэропорту Нарита, потом камера отъехала и появился журналист. Затем сцена в аэропорту сменилась рисунком, на котором был изображен карикатурный Тахион, мультяшный самолет и подпись по-английски: «Упакованный борт».
Фортунато остановился перед магазином. Уже темнело, неоновые иероглифы вспыхнули повсюду и зажили своей красной, синей и желтой жизнью. Звук не проникал сквозь стекло, и Фортунато беспомощно смотрел, как на экране мелькают кадры с Хартманном, Кристалис и Джеком Брауном.
Он понял, что сейчас покажут Соколицу, за миг до того, как она появилась на экране – губы чуть приоткрыты, глаза скользнули мимо камеры, волосы развеваются. Чтобы предсказать ее появление, ему не нужна была сила дикой карты. Даже если бы она у него еще была. Фортунато знал, что ее покажут, потому что именно этого он и боялся. Он взглянул на свое отражение в стекле поверх изображения крылатой красавицы, расплывчатое, призрачное.
Он купил «Джапаниз таймс», самую крупную токийскую газету на английском языке. «Тузы вторгаются в Японию» – гласил заголовок, а в номере имелось специальное приложение с цветными фотографиями. Мимо него текли толпы людей, в основном мужчины, большинство – в деловых костюмах, и как правило, на автопилоте. Те, кто замечал его, провожали его фигуру потрясенным взглядом и снова отводили глаза. Они отмечали его высокий рост, худобу и чужеродность. Если они и видели, что он наполовину японец, то не придавали этому значения: на другую половину он был черный американец, кокудзин. В Японии, как и слишком много где еще, чем кожа белее, тем лучше.
В газете писали, что члены делегации остановятся в только что реконструированном отеле «Империал», в нескольких кварталах от того места, где сейчас находился Фортунато.
«Ну вот, – подумал он, – гора и пришла к Магомету. Хочет Магомет того или нет».
Настало время для бани.
Фортунато присел на корточки у крана и намылился с ног до головы, потом тщательно смыл пену из пластмассового ведерка. Занести мыло в офуро[76] значило бы совершить одно из двух нарушений этикета, неприемлемых для японцев; второе было – не снять обувь перед тем, как шагнуть на татами. Вымывшись, Фортунато подошел к краю купели в полотенце, повязанном на бедрах с небрежной сноровкой истого японца.
Он скользнул в стопятнадцатиградусную[77] воду и целиком отдался мучительному удовольствию. На лбу мгновенно выступила смесь пота и сконденсировавшегося пара. Вокруг него в офуро сидели другие мужчины с закрытыми глазами, не обращая на него внимания.
Чернокожий туз бывал в бане каждый день примерно в это же время. За шесть месяцев, проведенных в Японии, он стал человеком привычки, в точности как и миллионы японцев вокруг него. Фортунато был на ногах уже к девяти утра – за всю жизнь в Нью-Йорке он не спал в этот час едва ли полдюжины раз. Утро проводил за медитацией или учением, дважды в неделю отправлялся в дзен-буддийский храм Шукубо[78], на другом берегу бухты, в Сибе.
Днем он превращался в туриста, осматривая все достопримечательности – от коллекции французских импрессионистов в музее «Бриджстоун» до гравюр на дереве в «Рикаре», гулял по Императорским садам, ходил за покупками в магазины Гиндза[79], посещал храмы.
Вечера были отданы мицу-шобаи. Так называли огромную подпольную индустрию удовольствий, от консервативных домов гейш до самых вульгарных проституток, от ночных клубов с зеркальными стенами до крохотных баров, где поздно ночью после изрядного количества саке хозяйку можно было уговорить станцевать голышом на покрытой пластиком стойке. То был целый мир, созданный ради удовлетворения плоти, не похожий на все то, что Фортунато видел в своей жизни. По сравнению с этим миром его делишки в Нью-Йорке – стайка высококлассных проституток, которых он наивно именовал гейшами, – казались жалкими.
Несмотря на все произошедшее с ним, несмотря на то что он до сих пор пытался заставить себя полностью отречься от мира, он не мог не ходить к этим женщинам – к дзё-сан, флиртующим ради флирта. Пусть даже только для того, чтобы смотреть на них и говорить с ними, а потом в одиночестве мастурбировать в своей тесной клетушке – в случае, если его выгоревшая сила, дарованная дикой картой, вдруг начинала возвращаться, а тантрическая энергия начинала накапливаться в его муладхара-чакре.
