Дмитрий Поляшенко - Тени у порога
В новой лядовской системе даже во взаиморасположении тематических групп книг на этаже была своя логика. Охватывая внутренним зрением тысячи томов, которые карабкались под потолок, расплескивались у подножий стеллажей и разбегались по полу, Лядов видел в них больше, чем крупнейшее собрание сочинений в фантастическом жанре. Иногда из смысловых облаков и образов книг, как из валунов и кирпичей, туманным холмом, выше становясь призрачной башней, во многом недостроенной, с провалами в стенах, но уже с вполне узнаваемым силуэтом, и даже где-то в далекой зыбкой высоте с чем-то похожим на развевающееся знамя с неразличимым символом, иногда перед ним возникало здание древней фантастики во всей своей красе.
Лядов не обманывал себя. Даже прочитай всю фантастику, он не стал бы универсальным знатоком жанра, ведь искал он исключительно свое и не фиксировался на сотнях других идей. То, что он ищет, в эпоху, когда жил неизвестный автор-провидец, вряд ли казалось окружающим чем-то из ряда вон выходящим. В те времена все, что отличалось от пейзажа за окном, нарекалось фантастикой. Будь то божественное прозрение, гениальный просчет тенденций, крепкая работа ремесленника или поток графомана. Найти труднее, чем спрятать. Особенно если это бриллиант в куче битого стекла.
Лядов не спеша двинулся привычным маршрутом. Каждый корешок он давно узнавал «в лицо». Узнавание мгновенно вызывало в памяти первую фразу произведения.
«В тот день с утра было очень жарко и солнечно».
«На космодромах трава не растет».
«Спасаясь от пены, Фрэнк бросился на четвереньки, юркнул в круглый лаз какого-то коллектора».
«Из одежды на дежурном навигаторе Иве Кендалл имелись только боевой спецкостюм и ниточка от тампакса».
«Уровень моря медленно, незаметно для глаза понижался последнюю тысячу лет».
«Меня зовут Максим Каммерер».
«Бар назывался просто и незамысловато: „Волга“».
«Четверг выдался просто удивительный».
«Только что была огайская зима...»
«Снег был пушистым и добрым, совсем не похожим на жесткий, как наждак, кристаллический фирн полярной пустыни».
«Герман Иванович принес в класс стопку наших тетрадей».
«Произошло это в подмосковном поселке Кратово, где я поселился на покой».
«Дом понравился Анне еще издали».
«У меня не было никаких вещей, даже плаща».
«Был поздний вечер четверга, и я здорово нагрузился, а в коридоре было темно — только это и спасло меня».
«Сверкающей драгоценностью лежал этот город на груди пустыни».
«Однажды я сказал отцу:
— Папа, я хочу на луну».
«В тусклом свете, отражавшемся от потолка, шкалы приборов казались галереей портретов».
«Был, видимо, июнь».
«Луной эта планета так и не обзавелась».
«Над темным лесом поднималось море тумана — мягкого, серого, мерцающего».
«Все-таки интересно, что чувствует охотник, видя, как волк — и совсем не матерый — перепрыгивает через флажки?»
«Путешественник по Времени (будем называть его так) рассказывал нам невероятные вещи».
«Но было предуведомление. И пришло оно путем неисповедимым».
«Мохнатый от звездной пыли рукав Галактики уплыл в сторону, переместился на левую полусферу экрана и угас».
И так до бесконечности.
Если дело было вечером, то к концу таких прогулок Лядову начинало казаться, что все прочитанное им сливается в один грандиозный фантастический мегароман. Любимым развлечением в такие моменты было придумывание названия для этой многотысячетомной книги. Это было верным признаком, что пора ложиться спать.
Постель он соорудил под столом в конференц-зале. Вернее, место для нее осталось само собой методом исключения. Сначала книги вытеснили его из каюты, потом из коридора. И только под столом конференц-зала, сплошь занятом раскрытыми романами и сборниками, не было книг вследствие постоянной сумрачности и невозможности чтения.
Лядов, не раздеваясь, заполз на совершенно плоскую, убитую постель. Усталым голосом отдал команду погасить весь свет. Лежа на спине, слипающимися глазами смотрел в кромешную темноту. Темнота напоминала странные сны-наваждения, изредка посещавшие его на Земле, до полета. По версии стелларменов это был всего лишь опорный сигнал отраженной стрелы времени. Снов тех он больше не видел, но отныне в темноте была жизнь. Прочитанные книги оживали, населяли темноту и тишину командного уровня сценами, диалогами, иллюстрациями, кусками еще не снятых фильмов. Ночь опять предстояла бурной. Какая-то часть мозга не желала засыпать и продолжала работу. Словно кто-то кидал ниточку в неведомую область Вселенной, где герои книг самостоятельно живут в своих мирах, и за ними остается только наблюдать. И Лядов наблюдал за этим чрезвычайно сложным и в высшей степени сумбурным сном, всю ночь балансируя на этой ниточке. Самое удивительное, что к утру он высыпался, несмотря ни на что. А утром что-то менялось. Откуда-то появлялись силы и идеи. Что-то вновь вело его вдоль стеллажей, вдоль черных строчек на белом фоне так же уверенно, как когда-то давно, в другой жизни, вело с Земли на Камею. И он продолжал обход книжных полок.
За эти дни многие книги стали его близкими друзьями: знакомыми, задиристыми, задумчивыми, кристально ясными, туманными. Ежедневно проходя разными маршрутами, он разговаривал с книгами, брал их в руки, садился на пол, листал, откладывал, думал, брал книгу снова, снова листал, увлекался, зачитываясь. Выдвигал какую-нибудь книгу, чтобы не забыть, но спустя какое-то время, проходя мимо, небрежно задвигал обратно в общий ряд. Спохватываясь, рыскал по всему этажу, мучительно вспоминая, откуда могла выплыть та или иная фраза. С облегчением находил книгу. И тут же начинал испытывать сомнения. Он кружил, как ищейка над невидимой норой хищника. Он не знал, что ищет.
Много было неожиданных встреч, открытий. XX век предстал перед ним с совершенно неизвестной стороны. Привкус времени совершенно изменился. XX век больше не казался равниной изредка оживляемой монументами отдельным событиям и людям, а напоминал отныне сложный ландшафт, тесно заполненный зданиями, площадями, деревьями, памятниками, людьми. Фантастика же представлялась чем-то вроде рыболовной сети, в ячейки которой обязательно должно было что-то попасть.
Однажды он нашел книгу, которую не смог читать. Точнее, все оказалось гораздо хуже. В общем, дело было так. Лядов взял с полки новую книгу. Новую в смысле нечитанную. Сама книга была побеждена временем, давно и безоговорочно капитулировала, потеряв несколько десятков страниц с обоих концов и кусок обложки. Он кивнул неплохому, многообещающему названию и начал читать. Коричневые края страниц крошились под пальцами. Начиналось все хорошо. Автор показался честным профессионалом, в этих случаях при жесткой, расчетливо грамотной композиции собственно мысль произведения логически развивалась до самого финала, не расщепляясь на стереотипные ходы. Разве что развивалась без особой крылатости. От гения профессионал отличается отсутствием великолепной непредсказуемости. Через десяток страниц Лядов ощутил беспокойство, хотя завязка еще не раскочегарилась, увязнув в бесконечных сюжетных развилках, которые торопливо, захлебываясь, подбрасывал читателю автор. Его как будто переполняло что-то. Глянул на обложку. Ба! Знает он этого автора. Крепкие, ровные, вполне ясные писал вещи. Даже несколько, что называется, на потребу. «Отмеченных» среди них не было, но некоторые послужили фундаментом для «логических куч». «Кучами» Лядов называл разнообразные напольные архитектурные сооружения из книг, связанных одной идеей. Но впервые имя знакомого автора не вспомнилось, словно Лядову глаза кто-то отвел, хотя стиль остался вполне узнаваем. Словно написана была чужая книга... с чужого голоса... писатель воспринял по обратной стреле что-то такое... слишком далекое, слишком... Страшное? Чуждое? Не хочу этого знать, не могу это читать... Что бы там ни случилось, это гораздо дальше от нас, чем в своей гипотезе предполагают стеллармены. К Камее это никакого отношения не имеет... к человечеству тоже... У Лядова вдруг заболела голова. Во всяком случае это так далеко, что к тому времени человечество найдет выход из положения. Осторожно держа книгу двумя пальцами, он добрел до утилизатора и торопливо кинул беззащитную стопку истлевших листов в пасть небытия.
