Вячеслав Рыбаков - На чужом пиру, с непреоборимой свободой
Еще один разговор двух сумасшедших, мельком подумал я, боясь пропустить хоть слово. Ну и денек.
— Это структурирование материи последующей Вселенной после конца света, то есть схлопывания предыдущей, наверное, и есть то воскресение телесное, которого чают в молитвах. Весь веер мировых констант, которые так браво дополняют друг друга, так изящно и точно сочетаются — но ни в коем случае не сводятся к одной или нескольким немногочисленным. Или, например, ДНК.
— Как-то не очень соблазнительно праведнику воскресать всего лишь в виде нуклеиновой кишки, а, па?
— А откуда ты знаешь, как выглядели и что из себя представляли праведники предыдущей Вселенной?
Да, тут он опять меня уел. Невозможно представить.
— Нам этого не вообразить, как не вообразить доквантового и доволнового состояния материи вообще. Ровно так же вся мудрость нынешней церкви не способна вообразить, каким будет телесное воскресение праведников нынешних. Чаем воскресения, ведаем, что станем неизмеримо прекраснее нынешних тел — и все. Будет что-то качественно иное. А какое именно — это мы, сами того не ведая, предопределяем сейчас. И не камланием каким-нибудь, а самой своей жизнью.
И умолк.
— Па, — сказал я, поняв, что продолжение последует, только если я сам о том попрошу, — а вот вопрос на засыпку. Откуда ты все это знаешь?
— Ответ на засыпку, — ответил он, и я понял, что он опять улыбается. — Не скажу.
Вот так, наверное, было Бероеву слушать мои невесть откуда взявшиеся откровения. Знаю — и баста. Несовременно, в высшей степени несовременно.
Но он мне — поверил.
И, если не опоздал — правильно сделал, что поверил.
— Ну, ладно, — сказал па. — Кире привет передавай.
И мне, как часто бывало, показалось, что он подсматривает откуда-то сверху и знает все, что у нас тут с Кирой накрутилось. Наваждение…
— Маму позвать? — спросил он.
— Конечно, па, — ответил я. — Спасибо.
Разговора с мамой я пересказывать не буду. Все разговоры с мамами одинаковы. Одинаково прекрасны и одинаково благотворны для души. Собственно, все или почти все разговоры с папами тоже одинаковы — но на этот раз па, честно скажу, просто себя превзошел.
Гены как телесное воплощение праведников предыдущей Вселенной… До такого и Сошников бы не додумался. Это выглядело настолько безумно, что и впрямь могло оказаться истиной.
Мне не суждено было съесть свою заскорузлую яичницу. Я опять замер с ложкой у рта, потому что мне сызнова плеснули под череп кипятком.
А не помочь ли Богу?
Знать как можно больше, помнить и понимать как можно больше — и прощать как можно больше… И в сошниковскую доктрину цивилизационной цели это впишется. Знать и помнить — это колоссальное развитие информационных технологий, электроники, средств связи и слежения, разведки, наконец… Обеспечивает вполне высокотехнологичную суету промышленности. А прощать — на это компьютеры не способны, это национальный характер, широкая душа. Кто обиду лелеет — тот не русский… Кто старое помянет — тому винч вон!
М-да.
Вот только стоит преобразовать сие в унифицирующий код государственной идеологии — икнуть не успеешь, как по просьбе трудящихся прощенные воскресенья сделают еженедельными, да ещё субботники введут по дням рождения каждого из апостолов. А ночами тебя начнет вызывать какой-нибудь оберштурмпроститель с добрым голосом и ледяным взглядом, в белоснежных ризах и белом венчике из роз с вплетенными алыми лепестками — знаками различия, сажать перед собой и, поигрывая карандашиком, вопрошать: «Наша лучшая в мире аппаратура, брат Антон, показала, что сегодня вы прощали врагов своих недостаточно искренне. Что вы можете сказать в свое оправдание?»
Проходили.
Вряд ли Бог нуждается в этакой помощи. Он уж лучше как-нибудь сам, своими силами…
И все же тут есть что-то. Просто надо додумать. Я опять, в который уже раз на дню, начал переодеваться из домашнего в уличное, бормоча: «Завтра встану на рассвете — И решу проблемы эти; Право слово, не брешу — Все проблемы я решу»…
Но — завелся. И остановиться уже не мог.
Значит ли это, что использовать государство для созидания будущего невозможно и, следовательно, вся традиция ошибочна? Неужели максимум, которого можно добиться — это сделать государство средством защиты НАШЕГО будущего от НЕ НАШЕГО настоящего?
Но это тоже немало — и, в сущности, значит, что традиция все-таки верна, только нельзя требовать от неё слишком многого. Нельзя требовать от государства, чтобы оно создавало будущее ЗА НАС. Нельзя ему это передоверять.
Между прочим, сообразил я, накидывая куртку, если строго держаться сошниковской схемы, передоверять-то стали лишь начиная с большевиков.
Я так и оставил тарелку с иссыхающей яичницей и испачканной ороговевшим желтком ложкой посередь стола. Приеду с Кирой и Хлебчиком — пусть видят, как я торопился. Подозрительно обвел квартиру взглядом — как тут насчет лазерных микрофонов? Вибрация, говорите, мешает? Сестра, включи погромче телевизор…
И пошел из квартиры вон.
Вот, собственно, и все пока.
Что было дальше? Много чего, но все такое неважное… Самым важным в этой истории, не поверите — оказался звонок Киры. Самым важным.
Ну, если уж кому невмоготу — взяли, взяли Жаркова с его камнем за пазухой. Я и доехать-то до Киры не успел — позвонил Бероев, изможденный и радостный, будто его только что телесно воскресили.
А вот что будет дальше?
Не знаю. Никто не знает. Что-нибудь да будет. Мы с Кирой и с мамой, с па Симагиным и с Бероевым, с Никодимом, и с журналистом моим, и с коллегами из «Сеятеля», и, между прочим, с Вербицким… и, надеюсь, когда-нибудь — с Глебом… мы об этом позаботимся. Пусть писатель Замятин перевернется в гробу, пусть хоть ротором там завертится — МЫ.
ОБ ЭТОМ.
ПОЗАБОТИМСЯ.
Сентябрь — ноябрь 1999, Коктебель — Судак — Санкт-Петербург
