Орсон Кард - Песенный мастер
Второй особой, узнавшей Анссета, никогда его ранее не видевшей, никогда не слышавшей его пения, тем не менее, в глубине сердца она была столь же уверена, как и Ллер. Звали ее Фииммой. Она знала легенды об Анссете и сделала его своим идеалом. Не в том смысле, чтобы сравниться — нет, она не собиралась соперничать с этим давно умершей Певчей Птицей.
Тем не менее, Фиимма мечтала трогать людские сердца, чтобы ее помнили так же долго, вспоминали столь же сердечно, как и Анссета. Она была молода, чтобы мечтать о бессмертии, но о смерти знала гораздо больше, чем большинство детей ее возраста. Она видела, как убили ее родителей, когда ей не исполнилось и двух лет, и хотя сама она об этом никогда не говорила, помнила все очень четко. Кошмары ее не мучили; она относительно легко несла бремя воспоминаний. Но ничего не забыла; она часто видела перед собой смерть и понимала, что только случай спас ее от бандитов.
Потому-то она и мечтала жить вечно в легенде, как Анссет, и потратила массу усилий, чтобы узнать о нем все, что только возможно: она выпытывала учителей, которые знали его много лет назад, о его поведении, о выражении его лица.
Те мало чем ей помогли. Поэтому, все остальное она себе представила. Как должен выглядеть, разговаривать, ходить человек, такой как Анссет? Почему он не вернулся в Певческий Дом? Чего он желал в самой глубине сердца?
Постепенно, видя старика в Радужной Кухне и слыша сплетни относительно него, она начала размышлять, а не Анссет ли это. Поначалу ей понравилась лишь первоначальная идея — верить в это она не верила. Но, по мере того, как проходили дни и недели, ее уверенность возрастала. Анссет, который стал императором, мог возвратиться домой именно таким образом, молчащий и неизвестный. Кто знает, какие помехи удерживали его от возвращения? Потом он исчез на несколько дней и вернулся в качестве Глухого, который мог свободно бродить по коридорам Певческого Дома. Кто-то принял решение, размышляла Фиимма, потому старик не промолвил ни слова с тех пор, как ему разрешили остаться. Согласился бы Анссет на молчание в качестве условия пребывания тут?
Фиимма считала, что да.
В конце концов, она уверилась настолько, что за ужином в Радужной Кухне сознательно села рядом с ним. Как правило, старик сиживал один, но если и удивился ее компании, то не показал этого, а только продолжил ломать хлеб и бросать его в миску с мясом.
— Я знаю тебя, — шепнула девочка.
Старик не ответил и не прекратил ломать хлеб.
— Ты же Анссет, правда?
Вновь он никак не проявил, что услышал ее.
— Если ты Анссет, — сказала девочка, — продолжай ломать хлеб. Если же ты не Анссет — откуси от горбушки.
Ей казалось, что она придумала все очень хитро, но старец просто бросил оставшийся у него хлеб в миску.
А потом он ей, абсолютно игнорируя ее присутствие. Некоторые дети заметили ее поведение и начали комментировать его между собой. Фиимма испугалась, что, сидя рядом со стариком, она нарушила какое-то правило; наверняка она ничего бы не достигла, пытаясь заставить его говорить.
Тем не менее, она не считала себя проигравшей. Поэтому попросила:
— Анссет, если это ты, то хочу, чтобы ты меня учил. Я хочу научиться всем твоим песням.
Действительно ли он замялся, сбился с ритма? Или на мгновение перестал есть, чтобы подумать? Фиимма не была уверена, но надеялась.
— Анссет, я выучу все твои песни! Ты должен меня учить!
Потом, исчерпав до конца запас отваги, она оставила старика и присела к другим детям, которым обязательно хотелось знать, что она сказала ему, и ответил ли он ей. Но она ничего им не открыла. Девочка чувствовала, что старик был бы сердит на нее, если бы она выдала кому-то свою уверенность, что это Анссет. А на самом ли деле это Анссет?
Фиимма оттолкнула всяческие сомнения.
На следующий день старик в Радужной Кухне не появился и не приходил туда, пока Фиимма там ела.
6
Молчание сделалось невыносимым значительно раньше, чем Анссет надеялся.
Возможно, возвратились воспоминание о молчаливом заключении в покоях Майкела, когда Анссету было пятнадцать лет. Возможно, точно так же, как все пожилые люди, с возрастом он сделался болтливым, и обет молчания тяготил его сильнее, чем кого-нибудь молодого. Так или иначе, он затосковал по разговору, поэтому тихонько отправился к Ррук, получил ее разрешение и отправился в свой первый отпуск, как он сам называл его про себя.
В первые несколько отпусков он не покидал территории Певческого Дома. Да и не нужно было, поскольку Дому принадлежало более трети единственного континента планеты. Неделями он путешествовал по лесам Долины Песен, обходя экскурсии воспитанников.
Он нашел озеро, окруженное кольцом гор, где Эссте впервые сказала, что любит его, впервые показала ему истинную мощь Самообладания.
Анссет с изумлением открыл, что тропа исчезла. Неужто никто больше не приводил детей сюда? Да нет, наверняка их сюда приводили — через лес вели дороги для скользящих мобилей, и трава росла там ниже, явный знак, что гости время от времени проезжают. Но от подножия водопада к вершине не вело ни единой тропинки. Он попытался вспомнить маршрут восхождения; в конце концов, очень уставший, он забрался наверх и увидел озеро.
Время не коснулось этого места. Если деревья и стали старше, Анссет этого не заметил. Если вода и поменяла цвет, Анссет не помнил, как она выглядела ранее. Птицы все так же планировали над водой и ныряли в поисках рыбы; ветер все так же наигрывал свою ненадоедливую мелодию на листьях и иголках деревьев.
Я стар, подумал Анссет, лежа у воды. Далекое прошлое я помню намного лучше, чем помню вчерашний день. Это было потому, что когда всякий раз он закрывал глаза, видел Эссте рядом с собой, слышал ее голос. Здесь, в одиночестве, он отбросил всякое Самообладание и позволил течь слезам памяти; жаркое солнце высушивало эти слезинки, собиравшиеся в уголках глаз. Но плач, даже длительный, успокоения не приносил.
Поэтому, Анссет запел.
После столь длительного молчания голос его звучал жалко. Любой Скрипучка спел бы лучше. Годы вытворяли штучки с тональностью, модуляции практически не существовало.
Всего лишь суровый тембр старческого голоса, которым слишком злоупотребляли в молодости.
Раньше Анссет мог петь с птицами и обогащать их песни. Сейчас же птицы замолкли, когда он запел; они посчитали его чужаком.
И тогда Анссет заплакал; слезы лились из самой глубины души, и он поклялся себе, что больше никогда уже он столь не унизится.
