Евгений Войскунский - Девичьи сны
— Пока нет.
— Я тоже не сразу понял. Так только — мыслишка мимолетная. А после войны поступил на биологический факультет — тогда-то и задумался всерьез. Понимаешь, вот кожаная обувь, изнашиваются подошвы, верно? А живой человек ходит босиком, тоже протирает кожу, а она снова нарастает. И я подумал: нельзя ли сделать так, чтобы неживая кожа, подошва, тоже самовосстанавливалась?
— Напрасный труд, — говорит Михаил. — Кожа для подметок теперь почти не применяется. Синтетика, полиуретан…
— Экой ты фарисей, братец… Полиуретан!.. Я же про философскую проблему толкую. Ну-ка посмотри на явление износа с высоких позиций. Все случаи сводятся к двум категориям. Первая — постепенный износ. Пример — те же ботинки. Хоть из кожи, хоть из синтетики. Ступил в новых ботинках на землю — начался износ. Точно определить, когда они придут в негодность, трудно. Индивидуальное суждение, верно? Один считает, что изношены, и выкидывает. Другой подбирает их и говорит: фу, черт, почти новые ботинки выбросили, дай-кось поношу.
Игорь смеется:
— «Дай-кось поношу»!
— Теперь возьми вторую категорию — ступенчатый износ, — продолжает Круглов. — Пример — электрическая лампочка накаливания. Вот я щелкнул выключателем — она зажглась. Можешь ты сказать, изношена ли лампочка и насколько?
— Действительно, — говорит Черемисин. — Лампочка вроде бы не изнашивается. Она горит, горит — и вдруг перегорает.
— Именно! — Круглов встает, прохаживается по веранде. — Вдруг перегорает. Ступенька, скачкообразный переход в новое качество. Разумеется, подавляющее большинство вещей подвержено первой категории износа — постепенной. И стал я размышлять: можно ли перевести, скажем, подошвенную кожу в условия износа второй категории, то есть из постепенного в ступенчатый? Иначе говоря: носишь ботинки, носишь, а подошва все как новая. Затем истекает некий срок, и в один прекрасный день они вдруг разваливаются. Как электрическая лампочка — хлоп, и нет ее.
— Мысль интересная, — говорит Черемисин. — Вещь все время новая до определенного срока.
— И вы сделали такие ботинки? — спрашивает удивленная Ася. — Которые не изнашиваются?
— Да.
— Как вы этого добились? — спрашивает обстоятельный Черемисин.
— Долгая история, дружок. В общем, после многолетних опытов мы добились, что кожа органического происхождения сама восстанавливает изношенные клетки. Но… видишь ли, подошва не такая уж важная проблема. Дело в принципе, а он завел нас… меня… довольно далеко. — Круглов поводит плечами. — Что-то ветер холодный подул… Ладно, хватит на сегодня.
— Хотите еще чаю? — предлагает Ася. — Я сразу поняла, что вы изобретатель. Выходит, можно делать и пальто, и другие вещи, и они все время будут как новые?
— Можно делать и пальто. Ну, я пойду.
— Опять будете работать всю ночь?
— Поработаю немного.
У себя в комнате Круглов, не зажигая света, стоит у открытого окна. Налетает ветер, колышутся ветки, шуршат листья в саду.
— Шел высокий человек маленького роста, — бормочет он. — Весь кудрявый, без волос… — И после паузы: — Господи, что творится со мной? Что за жизнь я прожил?.. — И, еще погодя немного: — Нет, нет, не ропщу. Было интересно жить… Я выжил в войну, я был молод, и беден, и весел, как и полагается уважающему себя студенту. Я был влюблен…
По необозримо длинному коридору второго этажа университета бегут двое. Круглов — в морском синем кителе и широченных клешах. Маша — в пушистом розовом жакете и серой юбке, оживленная, смеющаяся. Кончилась вторая двухчасовка, из аудитории высыпают в коридор студенты. Тут много гимнастерок, флотских фланелевок. Круглова то и дело окликают:
— Круглов, куда мчишься?
— Эй, морячок, займи место в столовой!
— Юра, постой! В четыре — заседание профкома…
Он отмахивается, отшучивается.
— Маша! — окликают и девушку. — Говорят, у тебя самый лучший конспект по диамату. Одолжи, а?
— Маш, завтра вечер танцев в «Пятилетке», пойдем?.
А на Университетской набережной — солнце, ветер, весна. Возле газетного киоска старушка торгует мимозой. Круглов покупает веточку, преподносит Маше.
— Спасибо, рыцарь, — улыбается она. — А теперь посчитай, сколько у тебя осталось копеек: хватит на ужин?
— На кефир хватит.
— Не хочу кефир! Хочу отбивную в «Квисисане».
— Мы сидели в «Квисисане», у меня блоха в кармане!
— Не остроумно. Ну, ты на работу?
— Да. — Круглов припустил к трамваю. — Вечером приду! — кричит на бегу. — Жди меня, и я приду!
Он стоит на задней площадке трамвая и смотрит сквозь стекло на Машу, оставшуюся на остановке.
— Это в каком же происходило году — да, в пятидесятом. Я учился на последнем курсе биологического факультета. Я был, знаешь ли, переростком. Война и послевоенная сверхсрочная служба на флоте сильно задержали меня. Лет на десять. Ну да, мне шел тридцать второй год. В таком возрасте руководят стройками, командуют кораблями. А я еще ходил в студентах, жил в общежитии. Вообще-то были в Ленинграде родительские две комнатки в густонаселенной квартире. Мой отец погиб на фронте, мать не выдержала первой блокадной зимы. Нина, моя сестра, в сорок шестом вышла замуж за военврача Черемисина, через год родила сына — твоего отца, Игорь, — и в наших смежных комнатках стало тесно. Я ушел в университетскую общагу на Добролюбова.
Жить на одну стипендию, знаешь ли, трудно. Особенно когда влюблен в красивую однокурсницу и хочется не выглядеть в ее глазах полунищим олухом. Я подрабатывал на жизнь в Физиологическом институте, там была у нас предвыпускная практика, и там же я устроился лаборантом. Моим руководителем был кандидат наук Штейнберг — человек жесткий, насмешливый. Однажды я поделился с ним своими мыслями насчет перевода постепенного износа клеток в ступенчатый. Леонид Михайлович высмеял меня, назвал мою идею завиральной. Как раз в то время у него произошли неприятности…
В лаборатории Круглов, в белом халате, стоит у сетчатой клетки с парой кроликов. Палочкой придвигает капустные листья к одному из них, а тот лишь вяло шевелит ноздрями, сидит безжизненно.
— Ешь, ешь, братец, — уговаривает вполголоса Круглов. — Что это ты кочевряжишься? Смотри, как твоя подружка рубает. Ешь, ушастенький, вкусная же зелень. Ну?
— И этот подыхает, — говорит, подойдя к клетке, научный сотрудник Данилов, очкарик средних лет. — Слышите, Леонид Михайлович? — обращается он к Штейнбергу, сидящему на краешке стола. — Подыхает тридцать четвертый.
Штейнберг, лысоватый, с худым, резко очерченным лицом, не отвечает. Он читает «Физиологический журнал», хмурится, ногой покачивает.
