Евгений Войскунский - Девичьи сны
Дверь распахнута. В гроте сидит за низеньким столиком Филипп — грузный, седой, краснолицый. На нем холщовые штаны, передник поверх майки-сетки. Перед ним на колодке женская туфля.
— Филипп, только одна ставрида! — Игорь протягивает рыбу.
— Почисть ее и выпотроши, — говорит мастер и, вынув изо рта очередной гвоздь, одним ударом молотка вбивает его в подошву. — Здрасьте, молодой человек, — кивает он Круглову и берет следующий гвоздь. — Прошу присаживаться в зале ожиданий.
Филипп умеет разговаривать с гвоздями во рту.
«Зала ожиданий» — это пара табуреток у стены грота под развешенными цветными фотографиями, вырезанными из журналов. Тема картинной галереи тут одна — красивые женщины. Круглов садится на табуретку, вытягивает ноги.
— Хорошо у вас, Филипп, — говорит он. — Всегда прохлада.
Филипп вбивает еще несколько гвоздей, а потом высказывается:
— Когда я плавал на пароходе «Колхозник Бурятии», меня невзлюбил Дракон. Он давал мне всегда неприятную работу. Мы вечно красились, и он посылал меня красить дымовую трубу. Я висел там в беседке, в жаре, на тропическом солнце, внутренности у меня горели, как на пожаре, а Дракон кричал снизу: «Хорошо у тебя там, Филиппочек! Ветерок обдувает!»
— Дракон — это боцман?
— Ну а кто ж еще?
— А знаете, Филипп, я тоже был боцманом.
— Да? Интересно. На каком пароходе?
— На торпедном катере. В войну.
Филипп, хмыкнув, высыпает изо рта гвозди на столик, снимает с колодки туфлю, внимательно осматривает ее. Потом, сняв передник, поднимается, кличет Игоря:
— Дитя! Ты почистил рыбу? Тут у меня есть еще, возьми. Нарежь и положи на жаровню. Раздуй угли.
Они втроем сидят вокруг столика, едят жареную рыбу, помидоры и хлеб.
— Если хотите, молодой человек, — говорит Филипп Круглову, — я налью вам вина.
— Спасибо, не откажусь. Сколько вам лет, Филипп?
— С вашего разрешения, шестьдесят два.
— А мне пошел семьдесят первый.
— Семьдесят?.. — Рука Филиппа с бутылкой красного вина застывает в воздухе. — Пардон, я немножко глуховат.
— Вы услышали правильно. Прошу вас не называть меня молодым человеком.
— Договорились, — кивает сапожник и наливает ему в кружку. — Ну, выпьем за ваше здоровье, боцман.
— Спасибо.
— Я сразу понял, что вы особенный человек. А знаете почему?
— Почему?
— Я посмотрел на ваши ботинки. Мне не надо знать анкету, я узнаю человека по обуви.
— Что же вы узнали обо мне?
— Я же сказал ясно, что вы особенный человек. Вы умеете шевелить пальцами ног.
— А что это значит, Филипп?
— Это значит то, что я сказал. Будьте здоровы.
У себя в комнате Круглов, сняв ботинки, тщательно обтирает их от дорожной пыли и ставит на весы.
— Убери, — говорит он Игорю и садится за стол, что-то записывает.
А Игорь отправляет ботинки в картонную коробку.
— Дядя Георгий, — говорит он, вынимая из коробки толстую войлочную прокладку, — войлок, по-моему, сухой.
— Дай-ка сюда. Да, надо немножко подпитать.
Круглов отпирает ключом дверцу шкафа, достает бутылку с наклейкой «Боржоми», но заполненную жидкостью цвета крепкого чая. Несколько капель этой жидкости быстро расплываются по войлоку, и Игорь кладет его обратно в коробку, под ботинки. Бутылку Круглов снова запирает в шкафу.
— Теперь пойди почитай, Игорь. Мне надо поработать.
Вечером сад вкрадчиво шелестит листвой. На освещенной веранде сидит Черемисин, читает газету. Ася накрывает на стол.
— Игорь!
Мальчик выглядывает из комнаты, из которой доносятся выстрелы, крики, взрывы.
— Чего, мам?
— Что ты там смотришь?
— Фильм идет про войну.
— Опять про войну. Никак не успокоятся. А что делает дядя Георгий?
— Работает, наверное.
— Что он без конца пишет, хотела бы я знать? Позови его пить чай.
Круглов выходит из своей комнаты на веранду. Он необычно оживлен.
— Чай — это хорошо, — говорит он, садясь на свое место у стола. — Альтернативный напиток, как сказал бы наш друг Филипп. Что пишут в газете, Михаил?
— Да так, все то же. — Черемисин откладывает газету. — Волнения в Северной Ирландии, в Южной Корее. Международный симпозиум физиологов в Будапеште.
— Симпозиум физиологов? — Круглов разворачивает газету, пробегает сообщение. — Ты прав, все то же. О, клубничное варенье! Спасибо, Ася. Ну, Михаил, как поживают твои старички?
Они не торопясь пьют чай с вареньем, и Черемисин сдержанно отвечает:
— Когда старички выполняют предписания, они поживают довольно прилично.
— Какие предписания ты имеешь в виду?
— У нас в санатории «Долголетие» выработан целый комплекс методик.
— Да, долголетие. От Гиппократа до наших дней люди бьются над этой проблемой. Скажи-ка, племянник, в чем заключается, по-твоему, причина старения?
— Сложный вопрос, дядя Георгий. В общем, я согласен с мнением, что старость — постепенная утрата способности организма к самообновлению. Общее развитие жизни связано с неизбежностью смерти, а ведь что-то должно ее подготовить. — В тоне Черемисина появляется лекторская нотка. — Известно, что интенсивность обмена веществ у девятилетнего ребенка достигает пятидесяти процентов, а у старика в девяносто снижается до тридцати. Изменяется поглощение кислорода, выделение углекислоты, подвижные белки приобретают более устойчивые формы… Ну и так далее. Хочу сказать, что организм в старости приспособляется к возрастным изменениям, и мы, гериатры, считаем главной задачей стабилизировать возможно дольше это приспособление.
— Утрата способности к самообновлению — это верно, Михаил. Но не приходило ли тебе в голову, что мозг… Впрочем, ладно, — обрывает Круглов самого себя. — Все это слишком скучная материя для Аси.
— Да нет, пожалуйста. Я привыкла к таким разговорам. Все хочу вас спросить: вы работаете в Ленинграде?
Круглов, прищурив глаз, смотрит на нее.
— Ася, — говорит он, усмехнувшись какой-то своей мысли. — Ася и Михаил. Я сознаю, конечно, что веду себя не слишком вежливо. Свалился с неба дядюшка, живет две недели и хоть бы два слова рассказал о себе. Нет-нет, Миша, помолчи, я знаю, что это именно так, хотя я очень ценю твою деликатность. Ну что ж. Пожалуй, пора мне кое-что рассказать…
Он доедает варенье, допивает чай. Морщит лоб, собираясь с мыслями.
— Впервые мне это пришло в голову после ранения на третьем году войны. В торпедной атаке меня сильно ранило, осколок попал вот сюда. — Он кладет ладонь на правую сторону груди. — Думали, что не довезут до базы — помру по дороге от потери крови. Но я не помер. Отлежался в госпитале, рана зажила. А в моей канадке осталась здоровенная дыра. Как раз в начале кампании нам выдали новые куртки, американские, мы их называли канадками. Сверху плотная непромокаемая ткань, снизу мех. Капюшон, тепло, не дует. До сих пор злюсь, как вспомню: на мне дырка зажила, а на канадке так и зияет. Испорчена хорошая вещь, а вещевики ведь никогда не торопятся выдать новую… Улавливаешь мысль, племянник?
