Евгений Сыч - Ангел гибели
— Прежде всего, вы — солдаты. Вас научат методам ведения войны, открытой и тайной. Спорт разовьет ваши мышцы. От вредных влияний убережет вас Комитет бдительности и защиты завоеваний, который будет создан в классе. Вы овладеете оружием. У художника должна быть сильная, верная рука. Машина бездарна и безынициативна, машина мертва, ее легко уничтожить снарядом, бомбой, диверсией. Ей нужна энергия. Ее должны обслуживать рабочие. На вас же возложат идеологическую миссию, вы будете влиты в ряды солдат, впаяны в них. Товарищ по оружию, который только что рядом с вами шел в атаку, почувствует прилив воодушевления, если вы у него на глазах нарисуете портрет Председателя или другую картину. Вы сможете поднимать людей в бой и на труд. Я могу нарисовать за одиннадцать часов девяносто произведений, и все они будут по-настоящему качественными. Меня не отвлечет ни бой, ни беда. Когда ваше сознание закалится, а руки обретут уверенность, вы сможете работать в любой обстановке: ночью, в бурю, под градом пуль, рядом с атомным грибом. Нет бумаги — вы будете рисовать на стенах домов, на бортах машин и бронетранспортеров. Нет красок — станете рисовать углем, мазутом, кровью. Сможет ли слабый человек творить в день, когда у него умерла мать? Настоящий художник будет работать, даже если он останется один на планете. Камни и стены развалин станут пла-ка-та-ми!
— Он сумасшедший! Он сумасшедший! — голос закричавшего сорвался на визг. — Вы что, не видите, он же — слепой, он не может учить графике. Отобрать у него оружие, он же сошел с ума!
Крик ударил по нервам.
Класс вскочил с мест, как один человек. Ученики замерли у столов, не зная, что делать, в растерянности: странный этот крик… странный урок…
А Солдат остановился, точно вкопанный в пол, тоже крикнул — голосом, привычным к командам:
— Я — сумасшедший? Кто верит Председателю и мне — он выдержал секундную паузу, — на колени!
И еще через секунду, вскинув автомат, ударил длинной очередью поперек класса.
Взвыли, застонали половицы в коридоре. Распахнув дверь ударом ноги, в класс ворвался завуч. От двери он метнулся вбок, спиной к доске. Правая рука — на поясе, У бедра.
— Что? Как? — он окинул взглядом класс.
— Нормально, — отозвался Солдат. — Веду урок. Под потолком тоненько задребезжала электрическая лампочка. Класс осторожно посмотрел на нее. «Перегорит», — подумалось машинально.
— Заменить надо, — отвлекся завуч.
— Сколько осталось? — спросил Солдат.
— Тридцать, — отозвался завуч, быстро сосчитав по головам стоящих на коленях. — От балласта избавились.
— Да, — отозвался Солдат, — и еще: теперь по десять в каждом ряду сидеть будут. Удобно. Так мешало, что в двух рядах по двенадцать, а в третьем — одиннадцать… А с этими мы еще поработаем. Я буду учить вас, — обратился он к ученикам. — Я рад, что вас так много осталось. Я надеюсь, из вас выйдут художники.
— Помощь нужна? — спросил завуч. Солдат, казалось, ожидал этого вопроса.
— Направьте кого-нибудь убрать, я не хочу отвлекать своих ребят от занятий.
Завуч потрогал лежащего носком резиновой туфли.
— Живой, — сказал задумчиво.
— Это уж ваше дело, — не стал вникать Солдат, — Первый! — выкликнул он, обращаясь к классу.
— Убит, — не сразу ответили из класса.
— Да, — Солдат чуть помолчал. — Второй!
— Я! — назвался второй.
— Теперь твой номер первый. Возьми журнал и проведи перекличку. Выбывших вычеркни, расставь номера по порядку. Встаньте с колен, — скомандовал он классу, — и пересядьте согласно новому списку по десять в ряд. Запомните свои новые номера. Я надеюсь, они у вас надолго.
III
Так вот простиралось простиралось, и стало ему как-то не по себе. Не сразу, но стало. И решило оно малость попробовать повздыматься. Но только приступило, как рядом, справа (или слева), опять разверзается. Ну что ты будешь делать! Плюнуло простиралось и восстановило статус кво. Тот, конечно, который уже при нем стал, статус, не тот, который раньше, при антагонизмах. А кто ему что скажет? Все ведь теперь простирается — одно простирается. Что же оно, само себе будет глупые вопросы задавать?
А чтоб не было грустно и чтоб закрыть всякую возможность для экспериментов, ненужных и опасных, постановило простирается, что теперь оно все — вздымается. Все, до последней фигуры геометрической — глупого квадратного сантиметра, у которого все стороны равны, все углы равны, на сколько угодно частей равно делится и, главное, каких других вокруг уйма — не отличишь. Так вот, теперь все вздымается. И ничего не разверзается, боже упаси.
Не верите? Так давайте спросим. Ты вздымаешься? — Вздымаюсь. А ты? — И я тоже. А вы? — И мы вздымаемся. А кто разверзается, я спрашиваю, есть такие? Вот видите, нет таких.
И вообще — что-то много спрашиваете. А может, вы сами разверзаетесь, а?
IV
А еще задачка из арифметики. На ветке чирикали пять воробьев, двоих расстреляли. Сколько теперь воробьев чирикает, как ты думаешь?
Черный, исковерканный, колесил по двору, не задерживаясь на одном месте, все спрашивал, все задавал свои лишенные смысла идиотские вопросы, убегал, не дожидаясь ответа, не нуждаясь в ответе.
— И еще. Тридцать пять отнять пять, сколько останется? А? Сколько? Три? Два? — плакал, брызгал слюнями, умолял. — Ну хоть один-то останется, а?
Ми диез
— Ты строил канал?
— Нет!
— Строил?
— Нет!
— Строил?!
— Да, то есть, нет. Строил, конечно, чего уж…
Старик проснулся, полежал, припоминая сон. Медленно, нехотя встал, проковылял в санузел, слегка умылся. Растревоженный движением, заныл привычно живот. Захотелось сесть на унитаз, посидеть спокойно, но старик пошел обратно в комнату, опустился на колени перед кроватью, вытащил из-под нее ночной горшок — не стоило лишать шефов положенного. А что до запаха, то он его не чувствовал. Обоняние — необходимость и привилегия диких, цивилизация его обычно отбивает. В процессе жизни.
Окончив неизбежное, он лег — тянуть жизнь дальше. Лежачие всегда живут долго — дольше тех, кто стоит. Хотя зачем жить вообще, старик не знал и вопросом этим не слишком задавался. Затвердил раз и навсегда: жизнь есть способ существования белковых тел, — вот и жил, пока белки оставались.
— И все-таки мы построили канал, — донеслось из-за закрытой двери смежной комнаты — второй в квартире старика.
— Ну, строили, — легко, без натуги ответил старик. — Ну и что?
