Ольга Кузнецова - Медленный солнечный ветер
Что ж, чудеса иногда случаются.
* * *Николас Кингстон только что закончил вступительную часть своей речи. Часы показывали три часа, но дня или ночи — определить было невозможно. За этим просто уже никто не следил.
Он не особенно беспокоился о том, что говорил. Люди ему верили, сколько он себя помнил. В последний раз речь подобного масштаба он провернул перед собранием штаба почти десять лет назад, и тогда он был жутко пьян.
Он помнил, как президент тогда с недоверием косился на него. Конечно, президент — он ведь надежда своей страны, ее поддержка. Ее лицо, в конце концов. Николас предлагал президенту покинуть планету вместе со своей семьей в ближайшие несколько лет. Если подумать, президент ничего не терял — наоборот, даже очень много выигрывал. Все, что его останавливало, это его совесть. Но Николас Кингстон — тогда еще двадцатипятилетний паренек — смог убедить его, что другого выхода нет, а для народа все наоборот идет только к лучшему.
Старый дурак ему поверил.
Их было несколько сотен. Самое отборное мясо, самые умные, сильные и выносливые солдаты. Их готовили к этому делу практически с самого рождения. Их учили убивать. Их учили покорять. Их учили не чувствовать.
"Ничто не должно мешать хорошему солдату", — говорил тогда ему его отец. Не биологический отец, конечно, — такого у него вообще никогда не было (лучшие гены, да, с ними не поспоришь). Отцом он называл своего наставника, который и воспитал из него настоящего мужчину. Бездушного. Безжалостного.
У него были голубые глаза и сладкий голос, который когда-то очаровал не одну девушку, но все это было смертоносное оружие. Он мог убедить любого в чем угодно. Своего напарника в одном из рейдов на восток он ради забавы убедил, что тот — индюк.
Уж Николас Кингстон мог убедить оставшихся в живых людей, что им не выбраться. А эту жалкую кучку мятежников он без труда, лишь щелкнув пальцами, мог убедить, что он с ними заодно.
Это было так просто. Они слушали его и не замечали, как он вешал им лапшу на уши и кормил лунной кашей их уставшие головы. Сейчас эти олухи могли поверить во что угодно — даже в то, что Коперник был неправ, и Земля действительно плоская.
(Очень скоро все они вспомнят про Коперника и про Землю, от которой уже ничего не останется.)
Николас Кингстон чувствовал себя королем этого бала. Он беззаботно крутил в руках полупустой бокал с шампанским и рассказывал людям о том, как это прекрасно, что у них наконец-то появилась девушка, которая не была заражена вирусом. Он говорил о том, что это их спасенье, их последний шанс для борьбы с Посланцами. И они ему верили.
У Николаса Кингстона, как и у всех его братьев, взращенных вместе с ним для одной благой цели, была идеальная память. Он мог хоть сейчас воспроизвести в мыслях любой фрагмент из своей жизни, начиная с того времени, как он появился на свет. Он помнил свою мать и видел ее лицо в своей голове так же четко, как лицо этого лысого мужчины с перевязанной рукой перед собой. Его мать не была красивой. Сразу после родов она выглядела уставшей, обессилевшей и… жалкой. Больше он ее ни разу не видел.
Благодаря своей уникальной памяти Николас Кингстон моментально вспомнил эту девушку, которую эти безмозглые мятежники собирались использовать в своих гнусных целях. Он вспомнил ее, хотя с их последней встречи прошло уже целых двенадцать лет. Другая бы такая девочка уже выросла бы и встала молодой цветущей девушкой, но не эта. В глазах этой девчонки все еще горел тот дикий примитивный огонь, который Николас Кингстон так ненавидел в людях.
Много раз он спрашивал себя, почему не убил ее тогда, когда она была так близка и беззащитна. Но вместо этого он прострелил ей только руку.
Это был первый и последний раз, когда он поддался эмоциям — этому злому червю, о котором так много рассказывал ему его отец. Он пожалел маленькую девчонку, которая по собственной глупости выбежала из дома во время погромов на улицах.
Маленькие волчата, едва появляются на свет, тоже выглядят слабыми и беспомощными. Они вызывают жалость, умиление — все что угодно, но только не страх. Когда волчата подрастают и уже способны вести самостоятельный образ жизни, они при необходимости могут напасть на собственную мать. Волки не останавливаются ни перед чем — их укус как смертельно сжавшиеся тиски. Не выбраться.
И вот из такого маленького безобидного щеночка выросла такая тварь, которая рушила все планы Николаса Кингстона. Он привык все делать по плану, а эта девчонка не входила в его план. Она просто должна была умереть от его руки двенадцать лет назад. А он не смог выстрелить ей в голову или в сердце — не важно, такая хрупкая девочка все равно бы быстро отдала концы.
— И мы все знаем, что до того времени, как мы освободимся от иноземных захватчиков, — продолжал Николас, — осталось всего несколько мгновений. Мы заслуживаем гораздо большего, чем быть просто обреченной горсткой мужчин. Теперь у нас есть надежда на то, что человечество не исчезнет из этого мира.
В этот момент две фигуры в черном прошли в зал. Орлиный взгляд Николаса моментально проследовал за ними.
"Черт", — это было все, что он мог подумать про себя.
Он ума не мог приложить, когда девчонке удалось выбраться из зала, а затем еще привести сюда этого ублюдка. Николас был знаком с ним. Благодаря своей фотографической памяти он моментально извлек наружу это лицо. Тогда он не придал этому мужчине никакого значения, и, как выходит, напрасно.
В зале воцарилась тишина — слышно было только, как шипят ненастоящие пузырьки в ненастоящем шампанском. Воздух насквозь был пропитан ложью и фальшью, которыми его кормил Николас.
— Я хочу взять слово, — воспользовавшись заминкой, внезапно заявил тот самый мужчина.
Светловолосый, крепкий. Николас никогда не любил сербов. Он понимал это только сейчас, потому что прежде недооценивал этот прыткий народец. Словно по иронии судьбы, именно Сербия когда-то давно стала их полигоном для испытаний с вирусом. Испытания, надо сказать, прошли успешно, и ни один врач, курировавший белградскую психушку, не заметил подвоха. Ну, по крайней мере, Николас Кингстон думал именно так.
Никто не стал возражать, так что светловолосый мужчина продолжил. Говорил он на английском — на том же языке, что и Николас обращался к собравшимся. Его спутница — эта гадкая девка — явно не понимала, о чем он вел речь.
