Евгений Гаркушев - Беспощадная толерантность (сборник)
«Наши законы и религиозные верования обязывают нас быть бесконечно толерантными к любым вашим потребностям и пожеланиям», – выучил наизусть Стасик и время от времени повторял, как скороговорку.
На восьмой день, когда ничего, кроме воды, в рот уже не лезло, а перетруженные болты невозможно было поднять и домкратом, пацаны слегка взгрустнули. Сидели молча в шикарном номере, размышляли о вечном. Кулак задумчиво бросал в дверку длинный узкий клинок – его когда-то научил этому кореш, прошедший спецназ. Бросал хорошо, Стасик аж загляделся. Клинок входил в дверь чуть ли не по самую рукоять. К сожалению, следов на двери не оставалось – все дырки затягивались сразу же после того, как Кулак вынимал нож.
– Пацаны, у меня идея одна есть, – сказал Длинный, приподнявшись на диване. Когда он так говорил, Стасик мгновенно чувствовал подъем сил – фантазия у Длинного была что надо.
– Так вот, пацаны, вы знаете, кто такой Зигмунд Телль?
Пацаны помотали головами.
– Деревенщина… Короче, жил такой крендель то ли в Италии, то ли в Польше… В Средние века, короче. Психотерапевтом работал. Он просек тему, что все траблы в голове из детства идут. И решил, значит, из детей своих нормальных пацанов сделать, четких и дерзких, чтоб по жизни не ссались от страха: ставил их в ряд, на голову каждому клал яблоко, а потом шмалял из лука. И сбивал яблоки – так, что у самих детей ни один волосок не задевался.
– Зачетный перец, – признался Стасик. Кулак посмотрел на свой нож.
– Ага, – сказал Длинный, – щас мы тебя, Кулак, и проверим, какой из тебя Зигмунд Телль получится… Зови коридорного. Вот только с яблоками у нас не очень. Ага, тут клубника со вчера осталась. Млин, вся в сливках… Ну ниче, сойдет.
Длинный достал из-под кровати коробочку с местным аналогом клубники – черной, сморщенной, но по вкусу – не отличишь от земной. Стал придирчиво выбирать отдельные ягоды. Потом взглянул на Кулака, тот неловко мялся у входа.
– Че стоим, кого ждем? – поинтересовался Длинный.
– Дык я это… А если ему по черепушке попаду? – недоуменно промямлил Кулак.
– Эх, тряпка, – укоризненно сказал Длинный и нажал кнопку вызова обслуги.
– Здравствуйте, меня зовут Ниди, чем я могу вам помочь? – донесся из динамика в стене сладкий голосок. Стасик вспомнил, как пищала вчера эта Ниди, когда он жарил ее на подоконнике, и на душе сразу полегчало.
– Скажи-ка нам, киска. Если мы в процессе удовлетворения наших потребностей в метании ножа причиним… э… некоторый вред сотруднику отеля… мы понесем какое-то наказание?
На секунду в динамике замолчали, затем все тот же голос ответил:
– Разумеется, никакого наказания вы не понесете. Вы вправе лишить жизни любого гражданина Геронии, если это входит в ваши желания или потребности. Исключения составляют граждане Геронии, имеющие отношение к административным, научным или творческим кругам, а также те, члены семьи которых уже лишались жизни насильственным образом в течение последних тридцати лет.
– Короче, чикса, – разозлился Длинный, – пришли сюда кого-нибудь, кто не принадлежит к этим… кругам. Кого можно шлепнуть, если че…
Какой-то незнакомый холодок пробежал по спине Стасика. Пробежал – и тут же исчез.
– Выпьем, что ли, для бодрости, – предложил он. Кулак с Длинным согласились, наполнили бокалы, через отвращение выпили. Вроде полегчало.
В номер вошел коридорный – улыбка до ушей, «чем могу помочь» прям-таки на лбу выгравировано.
– Здорово, крендель, – поприветствовал его Длинный, – становись-ка вот сюда. Хочешь для храбрости? – Он предложил геронийцу стакан с мутной фиолетовой жидкостью, которая в меню значилась как «бренди». Коридорный помотал головой и встал спиной к двери. Длинный положил на его макушку «клубничину», предварительно оттерев ее от сливок. Коридорный стоял неподвижно и все с тем же радостным видом – что твой верный пес, ждущий приказаний.
– Ну, – сказал Длинный, отходя от двери и любуясь композицией, – давай, Кулак, покажи этим терпилам, как у нас нормальные пацаны отдыхают…
Кулак сосредоточенно засопел. Оценил расстояние до цели, подкинул клинок, отвел руку назад и метнул.
Стасик зачем-то зажмурил глаза.
Сначала он услышал сочный хлюпающий звук, будто арбуз разрезают. Потом было несколько секунд тишины. А потом раздался спокойный, даже равнодушный голос Длинного:
– Пичалька…
Стасик разжал веки и посмотрел на дверь.
Рукоять ножа торчала из глазного отверстия коридорного; самого лезвия видно не было. Собственно, глаза там уже не существовало; только какая-то белая вытекающая на лицо каша с красными вкраплениями. Герониец еще судорожно дергал ногами, будто пытался танцевать по пьяному делу, но уже понемногу затихал. Нож пробил его череп и пригвоздил коридорного к двери, как муху.
До сортира Стасик добежать не успел – блеванул прямо на роскошный ковер с десятисантиметровым ворсом. Кулак еле успел отпрыгнуть.
– Нда, хреновое было бренди, – с грустью в голосе сказал Длинный, наблюдая за извержениями стасиковского желудка.
А коридорный тем временем совсем затих. На лице его – скорченном от боли, залитом желто-красно-белой слизью из глазницы – застыла нелепая торжествующая улыбка.
Они пошли в ближайший бар и стали там напиваться. Длинный – с задумчивым, сосредоточенным видом. Кулак – исступленно, быстро, будто на школьной дискотеке в сортире. А Стасик – бездушно, на автомате. Так и сидели, пока Кулак не окосел вконец и не принялся по привычке осматривать помещение в поисках объекта мужской ласки.
– Ага. Эльфийка, – сообщил он и поднялся из-за стола.
Стасик равнодушно пожал плечами. Длинный тоже какое-то время сидел, продолжая рассматривать свой бокал, а потом вдруг вскочил и бросился за Кулаком. Он успел в тот момент, когда Кулак, уже привыкший к покорности геронийцев и по-прежнему не отличающий их от дорийцев, предлагал сексуальные услуги гражданке Союза Доро. К счастью, Длинный встрял вовремя: спутник дамы, остроухий дориец в бесформенном желтом наряде, уже медленно поднимался из-за стола, занося руку для удара и явно примериваясь к нижней кулаковской челюсти.
– Ты что творишь, баклан? – зашептал Длинный на ухо недоумевающему Кулаку, – он же тебя уроет за такое. Пойдем отсюда, пока не огребли…
Это забавное происшествие странным образом оживило Стасика. «Ну и фигли, – подумал он, – сам виноват». Последняя фраза относилась к мертвому коридорному и, очевидно, служила индульгенцией для зачатков стасиковской совести.
Они быстро выскочили из бара, прошли по проспекту метров триста, завернули за угол – в какую-то безлюдную подворотню – и остановились.
