Игорь Волознев - Метагалактика 1995 № 1
Я люблю эту тетю Тоню, а еще больше жалею. Она совсем одинокая. Есть, у нее свой домик, точнее, избушка на курьих ножках. Нижний венец бревен у избушки подгрызли хомяки — зимой в подполье она держала картошку, вот и позарились на нее. И в эти большие норы теперь залазят кошки и куры, а в холодные дни сюда задувает ветер. Но что поделаешь, если хозяйка скупится на ремонт. Но дело не только в этом. На зимние месяцы она куда-то исчезает, а избушку свою заколачивает. Но я немного отвлекся, ведь тетя Тоня по всем приметам шла сейчас к нам. Мой маленький Коля выбежал на крыльцо и захлопал в ладоши: «К нам баба Тоня идет! Правда, правда!» Но уже не нужно никого уверять — тетя Тоня уже в нашей ограде, и вот поднимается на крыльцо, и вот уже рядом с Колей:
— А ну-ка скажи слово «медведь»?
— Ведмедь… — говорит тихо сын и смеется. И мы тоже начинаем смеяться, а Коля сердится, и тетя Тоня за него заступается:
— Не изгаляйтесь над парнем. У меня вон на седьмой десяток пошло, а много словечек не выговариваю, так что не надо на него. Да и есть совсем лишние в языке слова. Их пора выкинуть, как сухую траву. — Она тяжело дышит и вместе с нами заходит в дом. И здесь проходит сразу в горницу и садится на диван. Моя мать подсаживается к Тоне поближе и начинает убирать с ее плеча какую-то соринку. Тетя Тоня посмеивается:
— Ты у нас чистюля, Анна Петровна. Возле тебя аж страшно сидеть — че-нибудь да найдешь, где порвано да запачкано. — Потом глазами снова находит Колю: — А ну скажи слово «капуста»?
— Какуста, — вытягивает губу мой младшенький, и все мы дружно хохочем. А сын опять сердится и начинает укладывать поленницу из цветных карандашиков.
— Шесть, семь, восемь, девять, — бормочет он, и наша гостья неожиданно говорит:
— А ты, Колька, поди, и деньги знашь? Или еще не знашь? — Она гордо вскидывает глаза, как будто в чем-то дурном уличила моего Николая. Малыш смутился и не знает, что отвечать. На помощь ему приходит бабушка Анна:
— Тоня, ты шутишь, поди? Ему через два месяца только шесть исполнится — велики ли года? Вот отправится в школу, тогда и сосчитает все наши денежки…
— Ох и много будет денег у Кольки! Ох и много! — У тети Тони вдруг темнеет лицо: — Эх, деньги вы, деньги! Коли есть вы, то хорошо, а когда нету вас, сильно плохо… Я ведь по делу к вам. Просто не знаю, как и сказать.
— Словами и скажите, — подсказала ей моя Валя.
— Можно и словами. А вы отзовитесь рублями. И долго тянучку делать не буду. Я ведь собираю денежки в пользу Верки Черняевой. Совсем погибает с ней Катерина, и помощи никакой. А больная, видишь ли, выпрашивает у ней коляску. Через собес если, то мертвый случай. Лет десять прождешь и не дождешься. А тут дело такое, дорогие мои. — У нашей гостьи загорелись глаза. — Ивана Катайцева-то знаете? Ну конечно, кто же его не знает. Он воевал в Афганистане и безногий домой явился, ну и коляску ему бесплатно, — Красный Крест есть такой. А десять дней назад Ивана не стало. Скончался от ран своих в госпитале. Царство ему небесное. А колясочка-то его пустует. Вот ее и продает теперь его родная сестра.
— Ну и сколько тебе надо? — спросил я с готовностью. — Ради такого случая я…
— А ты, Владимир Иванович, не храбрись. Знаю я твои капиталы. И мне много сильно не надо. Рублей пять с головы — и сойдет. У нас в деревне пятьдесят восемь дворов, так что насобираю, наверное, двести рублей, да от себя столь же добавлю, да Катерина найдет сотнягу.
— Может, и колхоз поможет? — подсказала Валя.
— Ой, кого там, раскудрить твою лядь. У нас колхозно начальство сильно сурьезно.
— Хорошо, тетя Тоня. Вот возьми от нас двадцать рублей. Может, мало? — спросил я тихо, точно бы по секрету, и сразу сделалось стыдно.
— Не мало, дорогие мои, не мало. У вас в кармане-то — вошь на аркане, — смеется она и смотрит с одобрением на Валю. И та замечает:
— А ты-то, тетя Тоня, почему так расщедрилась?
— У меня на смерть было скоплено. А зачем оно? Помру, так под забором не бросят.
— А если Вера узнает? Что мы собираем. Все несчастные очень горды… — сказала задумчиво Валя.
— Никогда не узнает. А если кто скажет, то уж поздно будет. Она к колясочке-то привыкнет, полюбит. Ведь лето кругом, дорогие мои. Ей и в лес бы, и на реку, и по улице бы проехаться — ой, хорошо. А то, что телега немного подержана, то это кстати. Скажем, что коляска из каких-нибудь старых запасов.
— Это можно… — сказала задумчиво мать и стала покачивать головой. Потом вдруг очнулась и посмотрела на меня с глухой печалью:
— Эх, Володя, Володя, знал бы ты, как эта Катерина живет. Я была недавно у них и просто заболела. Как раз попала в обеденное время, и ты не представляешь, что они едят. Супишко какой-то был сварен — не то крапивный, не то из брикетов, а на второе — хлеб с луком. Да в подсолнечное масло макают лучок и едят с удовольствием. А вместо чая пьют крутой кипяток. У них даже осьмушки чайной нигде не найдешь, прямо беда… А у Веры уже пролежни и с зубами плохо, что-то вроде цинги. Катерина ей сухариков размочила и сахарным песком сверху. Вот этой тюрей и накормила больную. Ой, Володя, Володя, насмотрелась я, лучше б не знала… А над кроватью у нее две железные скобки вколочены. Одна повыше, а другая пониже. Она за них схватится и подтягивается на руках… И в доме жара, духота. Смотрю, ноги под одеялом мелькнули — как плеточки прямо и белы как снег. О господи! За что человеку такое страдание?! Так и не пожила по-людски. А красавица-то…
— А что у ней вышло? С ногами-то? — спросила Валя тетю Тоню.
— Тяжело мне про то говорить. Вы вот приехали сюда да уехали, а у меня она все дни на глазах. Это надо понять. Мы вот сидим сейчас, лясы точим, а она в кровати, бедная, и никогда не встанет. Это уж точно. Ноги-то у ней отпали от большого расстройства. Она, видишь ли, замуж в городе выходила, за летчика…
— За кого, за кого? — переспросила мать.
— А я громко говорю, Анна Петровна. То ли не слышишь? Летчик он был, испытатель… Сама Верка всем так рассказывает. И мне расписала, а что?
— Да ничего… — сказала задумчиво мать.
— И я ничего. Как слышала, так и повторяю. У него самолет в воздухе загорелся, а потом об землю вдребезги, как яична скорлупа. Жене, конечно, сразу сообщили — и у Верки ноженьки отнялись.
— Сразу что ли? — переспросила Валя.
— Сразу не сразу, я рядом не стояла. Только от многих это слышала, так и передаю… Мать-то у ней не всегда в нашей деревне жила…
Детские интересы подвижны, как ртуть. Коля подбежал к телевизору и включил его. И сразу в комнату вошли прекрасные звуки. Что-то из «Времен года» Чайковского. Музыка звучала, а я сожалел, что не всегда звучит такая чудесная музыка. А все больше появляются в нашем телевизоре странные молодые люди — нерасчесанные, немытые и орущие. Как тяжело на это смотреть, как тоскует о светлом душа… Да, я сделал это невольное многоточие, потому что неуверен в себе. То ли я делаю, мой дорогой Николай Николаевич? Об этом ли вы просили меня, об этом ли?.. Мне уж тревожно сейчас — исписал, наверное, двадцать страниц, а до главного еще не дошел. И как это сделать — просто не представляю. И вину свою понимаю. Вам надо душу мою разъять и посмотреть, что там лежит. Душу надо, я понимаю, а меня, как на грех, в сторону тянет. Как будто бы шальным ветром закинуло на очень высокое громадное дерево, а в руках — бинокль. И вот я подношу его к глазам и вижу, как по безбрежной зеленой равнине движется маленькая незнакомая фигурка, а сверху солнце и синее небо… И вот фигурка повернула лицо, и я удивляюсь — ну как же так, как же? В этом лице я узнаю сам себя, честное слово, Николай Николаевич. И если я пишу вроде о других, то сам о себе только и пишу, потому и волнуюсь. А вообще-то вы правы оказались, описывать свои ощущения мне даже приятно. Я даже с удовольствием берусь за свою ручку и с таким же удовольствием раскладываю возле себя чистую бумагу. А когда пишу, то мне становится легче дышать и головные боли почти затихают. А может, я обманываю себя, но все равно хорошо… И вот сейчас я опять достаю свой бинокль и разглядываю очередную фигурку. И мне интересно разглядывать, и я люблю тех людей… Но простите меня, Николай Николаевич, я опять отклоняюсь.
