Леонид Панасенко - Залив Недотроги
— Домой? —спросил Александр Степанович. — Или поживём ещё немного в сказке? Если «да», то я шепну пару слов знакомому ветру… Минут через двадцать мы будем в Зурбагане.
— В гости! Конечно, в гости! — радостно воскликнула Ирис.
Мы с Грином налегли на вёсла, и вскоре берег скрыл лёгкий туман. Ветер рвал его, клубами нёс над водой. И нельзя уже было понять: то ли это движется туман, то ли наша лодка неудержимо мчится сквозь белесое марево.
— Ни одного огонька, — заметила Ирис, зябко поёживаясь.
— Сейчас появятся, — сказал Александр Степанович. — Мы уже на подходе.
И точно. Вновь объявился берег. В негустых ещё лиловых сумерках зажглись окна домов, откуда-то из глубины дворов донеслась музыка.
От дощатого причала мы поднялись к белым домикам, которые прятались под сенью орехов и акаций.
— Вечер добрый, капитан, — поздоровалась с Грином встречная девушка. Она была в белой юбке и тельняшке. — С праздником вас.
— Что за праздник? — поинтересовался я, когда мы разминулись. — В городе?
— Нет, у меня, — улыбнулся Грин. — Гости у меня. А значит — праздник… Вот, кстати, и моя обитель.
Мы вошли в маленькую комнату, наподобие моей времянки. Стол, стул, ослепительно белые стены, узкая кровать. Над ней — съеденная солью фигура, которая некогда красовалась под бушпритом корабля.
— Прошу на веранду, — пригласил Александр Степанович. — Там всегда слышно, о чём судачат волны.
Он вынес на веранду самовар и чайник с ситечком, поставил на стол блюдце с колотым сахаром.
Глаза Ирис сияли. Они у неё вообще очень живые и выразительные — я раньше считал, что все полуфантастические качества, которыми наделяют глаза, выдумка поэтов. Как же я ошибался!
Смешно отставив палец, она стала разливать в чашки заварку. Я, будто заворожённый, смотрел на её руки, на улыбку, постоянно озаряющую милое лицо. Сердце вдруг сжалось от чёрных предчувствий. В жизни всё так зыбко и скоротечно. Дни отпуска уходят, а мы ещё ничего не сказали друг другу. И помогут ли слова? Помогут ли они сохранить на всю жизнь это ощущение солнечности каждого дня, беспричинной радости в душе и лёгкости в теле? Может, эта безоблачность в душе всего лишь следствие юности — беззаботной и глупой?
Ирис рядом, но во мне по природной склонности к сочинительству стали возникать слова, которые потом я написал в первом письме:
«Ты уехала — и будто началось солнечное затмение. Всё как-то потускнело, стало блеклым и жухлым…»
«…Может случиться и так, что пройдёт время, новые люди и новые встречи войдут в твою жизнь, и тебе станет со мною холодно. То был бы печальный конец для нашей сказки. Я почему-то очень боюсь этого, родная моя…»
— Что ты загрустил, Лён?
Вопрос Ирис застал меня врасплох.
— Нет, нет! Тебе показалось…
«Прочь, тоска и сомнения! Мы живы, пока живы! — твердил я про себя, как заклинание. — Да здравствует месяц, выкатившийся из-за крыш! Пусть вечно сияют эти глаза! Пусть не состарится наша сказка».
Грин, отставив чашку, закурил. Лицо его стало спокойно-умиротворённым. Я понял, что для него это самое доброе время. Ушла дневная суета, всё мелкое и ничтожное процедилось сквозь фильтр памяти, кануло, а те несколько золотых крупиц наблюдений и чувств, которые остались, уже плавятся в тигле воображения, чтобы стать строкой или рассказом.
— Мама, наверное, уже волнуется, — вздохнула Ирис и вопросительно взглянула на Александра Степановича.
— Добрый вечер, друзья, — послышалось вдруг от моря. — Это я, Фрези Грант. Не скучно ли вам на тёмной дороге? Извините, я очень тороплюсь. Я бегу…
— Подожди, Фрези! — крикнул Грин. — Будь добра, проводи молодых людей. Чтобы тёплые течения не напроказничали, а отнесли их лодку прямо к берегу.
— Я буду бежать впереди…
И снова мы не могли понять: то ли стремительно течёт туман над водой, то ли лодка летит, едва касаясь волн. До тех пор, пока прямо перед нами не засветились огненно-дымные шары фонарей на аллеях дома отдыха.
Мы пристали неподалёку от рыбацкого баркаса, с которого здесь чуть не каждый день отдыхающим продавали свежую рыбу. Торговал рыбой худой белоголовый дед, которого все почему-то называли Филькой.
Филька и сейчас сидел на борту баркаса. Свесив голову, он то ли дремал, то ли о чём-то думал.
Услышав наши голоса и смех, Филька встрепенулся:
— Эй, молодёжь! Вы не за счастьем в море ходили, а? Поделитесь уловом.
— Нет, — засмеялась Ирис. — Мы в Зурбагане были. В гостях.
— Ты смотри, — удивился Филька. — Тридцать лет здесь живу, а о таком городе не слышал.
Мы взялись за руки и побежали. Минут через десять, запыхавшись, остановились. Здесь кончается парк, дальше идут дома. В третьем от края, чьи окна хорошо нам видны, и гостит Ирис.
Внезапно рядом с нами что-то глухо бухнуло, зашелестели раздвигаемые ветки.
Ирис испуганно прижалась ко мне.
Из кустов появилась голова лошади. Фыркнув, она посмотрела на нас ласковыми глазами-сливами и отступила в сторону.
Наши губы непроизвольно встретились — мир исчез. Мы опомнились, почувствовав, что нас качает, будто от изнеможения — вот-вот рухнем, задохнувшись от избытка чувств.
— До завтра, родной… Отпусти меня, пожалуйста… Мы же завтра увидимся… Утром… Ты первый иди, хорошо?
— Лучше ты.
Мы препирались, как дети. Потом, так и не договорившись, начали расходиться — одновременно, лицом друг к другу.
Дома, в своей времянке, я безо всякого интереса повертел в руках раковину, положил её на стол и, выключив свет, прилёг на кровать. Хотелось разобраться в себе: неужто я в самом деле влюбился?
Я так бы и не дослушал историю о Мигеле, но вдруг вспомнил, что Ирис обязательно спросит — знаю ли я продолжение.
Раковина молчала. Я растерянно потряс её, даже подул в перламутровые розовые створки. Наконец далёкий голос сказал:
«Горгони спал с полуоткрытыми глазами. От его храпа низкое пламя камина дрожало и пригибалось».
«Горгони спал с полуоткрытыми глазами. От его храпа низкое пламя камина дрожало и пригибалось. Гостей сморило ещё раньше — они лежали где придётся.
Мигель тихонько подкрался к отцу. Господи, что будет, если он вдруг проснётся? Мальчика бил нервный озноб. Он осторожно засунул руку в карман Горгони. Вот они, ключи. Затаив дыхание, потянул к себе тяжёлую вязку. Потом боком, боком к двери. Быстрее! И только во дворе перевёл дыхание.
…Мигель помог беглецу оттолкнуть парусник от берега.
— Спасибо, моё маленькое чудо! — Дон Рамирес прижал его к груди, беспокойно заглянул в глаза. — А ты? Отец не простит… Поедешь со мной?
