Михаил Клименко - Ледяной телескоп
– Нет, я не против твоего появления. Напрасно ты так…
– Ты чего-то боишься, что ли?
– Нет. Это не боязнь. Как это ни странно, близнец, но хотя ты и точная моя копия – я не то же, что и ты… Мы разные. В тебе я прежний. А сам я переменился, как только появился ты.
– Что он говорит? – спросил Кобальский исполина.
– Так, ничего особенного, – ответил тот.
– Где он сейчас? Он что, решил уйти, что ли?
– Он там нашел какие-то черепки. Огромные кучи черепков.
Да, исполин был прав: здесь на берегу я увидел множество глиняных осколков – больших плит и маленьких черепков, прежде составлявших, очевидно, нечто огромное целое. Это были не то поржавевшие, не то глиняные обломки каких-то сложных деталей. Внимательно все вокруг рассматривая, я обнаружил в нескольких местах довольно большие обрывки тонкой плотной ткани. Еще чуть подальше за торчавший над осколками ремешок вытащил раздавленный портативный радиоприемник. Громыхая плитами, скользя на осколках, я по краю этих странных, будораживших воображение развалин пробрался на солнечную сторону. И здесь сразу же наткнулся на коричневый портфель. Я подумал о тех двух, которые убежали, как только на берегу появился циклопический автомобиль. Но едва ли портфель бросили они.
Я немедленно вернулся к исполину и Кобальскому.
– Ну вот что, Станислав Юлианович. Телескоп мы доставать не будем, пока не узнаем, что здесь произошло несколько дней назад, – сказал я. – Недавно здесь произошла катастрофа?
– Да ничего тут не произошло, – спокойно ответил Кобальский, – и не надо так шуметь. А телескоп пора уж доставать! Время не терпит.
– Нет, он доставать его не будет! – твердо сказал я. – Мне, Кобальский, еще у глиняного холма следовало выяснить, что вы замышляете, что затеваете.
– Я должен его достать, – возразил мне исполин. – Нельзя себе позволить, чтоб уникальный инструмент разрушился в морской воде. И ты, Максим, напрасно чего-то боишься. Да, у страха глаза велики… Я же на все это смотрю несколько иначе. Ведь я, без ложной скромности, так силен, что сумею постоять и за себя и за тебя.
Он поднялся. Осторожно, так, чтоб рубашкой или брюками не задеть нас, быстро разделся и пошел в море. Я сел в тень его гигантской одежды, чтоб оттуда наблюдать за ним.
Оставляя за собой волнистый, бурлящий след, он уходил все дальше и дальше по медленно понижающемуся дну. Как только он вошел в воду, я ощутил острую свежесть в ногах, и чем дальше он уходил, тем выше по моему телу взбиралась прохлада, словно накатывала снизу странная холодная тень. Зайдя в воду по грудь, он поплыл, и я ощутил бодрость и прилив свежих сил. Где-то перед горизонтом он проплыл к югу, на плаву остановился, посмотрел в сторону далекого берега. Другим, его неплотным зрением я видел (как будто бы и не так далеко из-за особенности его зрения, но и в то же время далеко), видел на берегу циклопический автомобиль и то место, где были мы с Кобальским.
– Примерно здесь… – сказал мне Кобальский. – На том месте и пусть поныряет.
– Там глубоко? – спросил я.
– Нет, для него не так глубоко. Не больше двухсот метров.
– На такой глубине его ведь раздавит. И кстати, я все хотел спросить, почему исполин не разваливается, когда ходит? Ведь тело с такой массой должно иметь совсем не такие опоры-ноги – более толстые и мощные.
– Потому что упругость его тела огромна, совсем не такая, как, скажем, у тебя… И она скорее не структурного свойства, а функционального. Здесь происходит некоторое по внешней видимости как бы нарушение строгих законов механики… Как образование формы нового тела при масс-голографическом копировании, так и закладка его глубокой структуры проходят, как я считаю, сложный ряд превращений от стадии обычной плотности исходного вещества к стадии вязкой упругости. И упругость достигается тем большая, чем больше время экспозиции. Чем глубже структурированне, тем большую глубинную энергию вещества, из которого копия состоит, высвобождает та энергия, которая была затрачена на создание масс-голографической копии… То есть от времени экспозиции и качества исходного материала, взятого на создание копии, зависит и время действия… Ну ее нестарения, или продолжительности жизни… Ты извини. Не время сейчас об этом говорить, некогда…
В это время исполин погрузился в воду, перевернулся и головой вниз стал опускаться ко дну. Ощущение у меня было какое-то необычное, удивительное: то мне устойчиво казалось, что это именно я, «сам я», приближаюсь ко дну, а исполин сидит на берегу – огромный, каким и был; то все наоборот… Ощущение было примерно такое, какое бывает, когда известная улица или дорога где-то и окружающие предметы, к которым подойдешь или подъедешь с непривычной стороны, оказываются расположенными «не в том, не в действительном» направлении. И никак «не поставить, не обернуть» окружающее в верном направлении. Пока какая-то реалия, штрих, связывающий представления с действительным миром, вдруг, в мгновение ока, не восстановят справедливость…
Меня охватывала прохлада – все более острая с приближением исполина к дну моря. Чем глубже он погружался, тем холодней становилось мне. У меня захватывало дух. Да и дышал-то я принужденно, прилагая немалые усилия. И, несмотря на частые и глубокие вдохи и выдохи, я испытывал все признаки асфиксии, легкого удушья, как будто мне не хватало воздуха.
– Ну как, достиг он дна? – спросил меня Кобальский.
Я в ответ лишь отрицательно покачал головой и глядел на него, стиснув губы.
– Достиг дна? Ничего нет?..
Я молчал, почему-то ничего не мог сказать.
– А, ну понятно! Ваша связность… Дыши принудительно! Чего задыхаешься-то? – засмеялся он.
Когда исполин, отфыркиваясь, вынырнул, я сказал:
– У дна, оказывается, холодная вода.
– Ничего, ничего! – успокаивал меня Кобальский. – Привыкнешь.
Через полчаса мне стало холодно. Я давно вышел из тени. Чтоб не замерзнуть еще сильней, снял рубашку и с удовольствием подставил тело солнечным лучам. Теперь две крайности – холод и горячие лучи – одновременно обжигали мое тело. И холод преобладал, очевидно, потому, что исполин был слишком велик по сравнению со мной и поэтому во мне «концентрировалось» слишком много холода. У меня уже было такое ощущение, что я болен.
Поиски телескопа продолжались до самого позднего вечера.
Хотя я почти весь день ничего не делал, к закату я смертельно устал. В тело влилась какая-то свинцовая тяжесть. Исполин не обращал на меня внимания и без устали продолжал нырять. Я не знал, что мне теперь предпринять. Заставить его вернуться на берег я никак не мог. А недомогание все усиливалось…
