Михаил Клименко - Ледяной телескоп
Наконец телескоп был найден. К величайшей, неописуемой радости Кобальского.
С немалым удивлением увидел я, как из моря с большим ярко-желтым цилиндром в руках выходит мой двойник. С цилиндра свисали стропы, а за стропами, наполняясь водой, тяжело парусил купол огромного зеленоватого парашюта.
Удовлетворенно, счастливо улыбаясь, исполин осторожно неподалеку от воды опустил драгоценную ношу, отошел и устало сел.
Телескоп, колонна длиной около восьми и диаметром не менее трех метров, был ярко-желтого цвета, очень яркого, как лепестки подсолнуха. В глубине, в обоих торцах цилиндра покоились очень толстые стекла. По крайней мере, так это виделось, что очень толстые стекла.
На мгновение прижимая ладони к желтым бокам телескопа, путаясь в стропах, Кобальский раз пять обежал вокруг внушительного прибора. Обмирая от восторга, съезжая на дискант, он то и дело повторял: «Холоден, холоден, крошка!.. Жив… Жив, неслыханный гость!..» Как сумасшедший, с восторженной улыбкой заглядывая то в одно, то в другое стекло телескопа, он принялся обрезать и откидывать стропы. Потом сел посреди раскисшего парашютного купола, спиной к солнцу; согласно кивая головой, вспоминая что-то, стал любовно глядеть на совершенные формы прибора. Но скоро вскочил и, решительно подступая ко мне, потребовал, чтоб я отошел прочь, в сторонку. А сам, поглядывая на заходящее солнце, с преувеличенным вниманием, с боязливой осторожностью немедленно принялся закрывать стекла телескопа хрустящими листами черной, светонепроницаемой бумаги. Затем большим ножом отрезал от парашюта два обширных куска, аккуратно набросил их на оба торца, охватил связанными обрезками толстого шпагата, завязал. Он категорически потребовал ни в коем случае не открывать стекла телескопа. Лучше всего просто не подходить к нему, потому что-де это есть не какой-нибудь там обычный телескоп, а совершенно оригинальное приемопередающее оптическое устройство и что при неумелом обращении экзотический прибор может стать крайне опасным для жизни. Перевозбужденный, он носился вокруг еще с полчаса – заклинал меня быть благоразумным да гнал «в сторонку». Наконец мало-помалу успокоился.
Я предложил немедленно отправиться в обратный путь. Кобальский наотрез отказался. Он заявил, что все слишком устали, чтоб можно было с полной уверенностью и спокойной совестью на таком огромном автомобиле отправиться в ночное путешествие по пустыням, которые не абсолютно безлюдны. Мой близнец поддержал его. Тогда я, до предела напрягая голос, потребовал, чтоб исполин вытащил из своего мой автомобиль. Кобальский был и против этого, сказал лишь, что у меня нет никакой необходимости глядя на ночь ехать куда-то по бездорожью. Так что выполнить мое требование мой близнец отказался. Да и легко было его понять: я чувствовал, как неимоверно он устал.
5
Я проснулся, когда была глубокая ночь. В первое мгновение никак не мог сообразить, где я, что со мной. Первые отрывочные воспоминания неправдоподобных событий прошедшего дня, фрагменты тяжелого сновидения, темная ночь вокруг, дыхание неподалеку спящего исполина, словно продолжительные, ритмичные порывы сильного ветра, все спуталось. И прошло немало времени, пока все не стало на свои места. И вот почему: я был болен, очень болен. Оказывается, я здорово простыл, когда мой близнец нырял в холодные морские глубины: концентрация пониженной температуры для моего тела была слишком велика. Меня сильно лихорадило. Кроме того, все во мне ныло от неимоверной усталости. Спать совсем не хотелось, но и ясно мыслить никак не давало непривычное полудремотное состояние. И особенно сбивали с толку стремительные наплывы каких-то малопонятных картин – полусвязанных с фрагментами недавних событий… Я безуспешно пытался их как-то истолковать, разобраться в последовательности. Подумал, что это начинается лихорадочный бред… В конце концов понял: да это же сновидения моего двойника! Я видел сон наяву. Не свой сон. Приятного в этом было мало: сны близнеца только мешали мне верно ориентироваться в реальном мире.
Море было невидимо и неслышно. Все вокруг спало. Спал исполин. Где-то спал Кобальский. Я поднялся, поблуждал вокруг, подошел к телескопу и, чтоб хотя бы немного удовлетворить свое любопытство, решил открыть одно из стекол. Но которое – меньшее или большее? Да не все ли равно? Я подошел к меньшему торцу, приготовился снять кусок ткани и надорвать светонепроницаемую бумагу. Чтоб нащупать узел бечевки, я ладонью другой руки оперся о боковую поверхность цилиндра – и через мгновение руку рефлекторно отдернул: телескоп был холоден, как лед. Я отошел в сторону, и, пока колебался и ходил вокруг, загадочный цилиндр мало-помалу усилил знобящее, сковывающее психику дыхание, которое и прежде, пусть не так явно, беспокоило меня. И очевидно, это своеобразное, физически ощутимое поле, которое излучал телескоп, создавало во мне такое впечатление, что он лежит неподвижней, чем какой-нибудь камень на берегу.
Вспомнив, что этот прибор, по словам Кобальского, лишь отдаленно напоминает телескоп и в действительности является необычным, совершенно оригинальным приемопередающим волновым устройством, вспомнив почти униженную просьбу фотографа ни в коем, ни в коем случае не открывать его после захода солнца, я вернулся на прежнее место и лег. Кобальский теперь стал мне еще антипатичней, чем прежде. И не столько потому, что я не был посвящен в его секреты. Меня бесило другое: в орбиту своих тайных замыслов он вводил еще и этот совершенно уникальный телескоп. В моем воображении проносились всевозможные картины: как он использует совсем неожиданные, неизвестные мне свойства этого загадочного цилиндра. И подобного же содержания сновидения исполина то и дело вклинивались в мои представления и суждения.
Через некоторое время я решительно поднялся и бесшумно подошел к телескопу. Сбоку у большего торца нащупал узел шпагата и развязал его. Стянул кусок полузамерзшей, едва сгибавшейся материи, затем предательски захрустевшую, плотную бумагу. Я постоял некоторое время сбоку, а потом, не прикасаясь к цилиндру, осторожно заглянул в его торец. Разумеется, ночная темень не позволяла что-либо различить. На неопределенном расстоянии лишь улавливался слабый, размытый отблеск в стекле. Так простоял я около минуты. Размышляя о требовании Кобальского ни в коем случае не открывать стекол, я перешел на другую сторону этого же трехметрового торца, потом стал прямо перед ним. Я был метрах в двух от едва заметных, мерцающих бликов, когда вспомнил, что с противоположной стороны телескоп не открыл.
– Вот чудак! – негромко воскликнул я. – А еще смотрю!..
