Виктор Федоров - Метагалактика 1993 № 3
— Но ведь далеко не просто вот так расстаться с родной землей, — невольно заметил я, впервые взглянув на Роберта с нескрываемой жалостью.
— Конечно непросто, Руперт, и, признаюсь, я сам еще далеко не верю в правильность своего решения. И все же, оставаться здесь я не могу и не боюсь в этом признаться — даже днем я чувствую непреходящую дрожь от пребывания в этих стенах. Призрак отца ходит за мной по пятам, а самое ничтожное воспоминание о какой-то семейной вражде раскаленным металлом льется на сердце. Я испытываю ужас, необъяснимый всесокрушающий ужас от того, что лягу в могилу, или лишусь рассудка раньше, чем успею выполнить свой долг.
«Неужели, предо мной настоящий безумец», — уже в который раз пронеслось у меня в голове, отчего я съежился, решительно перестав понимать какие силы вообще до сих пор удерживали меня в столь страшном месте.
— Простите меня, Роберт, за мое, вероятно, несколько излишнее любопытство, — по-детски пролепетал я, холодея перед возможным всплеском эмоций своего собеседника, — но ведь у вас должны быть хоть какие-то предположения касательно последнего дня вашего отца. Не укладывается в голове, чтобы вот так…
— К великому сожалению, Руперт, тайна до сего момента не перестает быть для меня тайной, что не вызывает во мне ничего, кроме отвратительного состояния постоянной тревоги. В этом, вероятно, я кроется причина столь поспешного отъезда, более всего походящего на бегство.
Признаюсь, сидя в кресле мрачного зала, где даже тепло пылавшего камина не могло ослабить сильную дрожь, я, словно во сне, смотрел на этих двух живых мумий, слова одной из которых так и не постигались моей головой. Всеми силами я пытался найти понимание и поддержку хотя бы у стряпчего Астана, однако на протяжении всего разговора он даже не раскрыл рта, пребывая в кресле с закрытыми глазами, как мне показалось, в состоянии глубокой дремоты. Мне ничего не оставалось делать, как вновь окончательно смириться с леденящим душу одиночеством, выход из которого становился еще более незрим. Конечно же, как настоящий дворянин, сэр Роберт искренне переживал наш семейный раздор, но почему он даже не пытался скрывать то и дело наплывавший на него ужас и смятение явно постороннего происхождения? Уже к этому времена у меня сложилось устойчивое убеждение в том, что именно непреодолимый страх и движет поступками моего несчастного брата, решительно во всем напоминавшего худую безжизненную тень. Вряд ли Роберт боялся меня — это выглядело сущей нелепостью, лишенной каких-либо оснований. Других родственников у Роберта Хугнера также не было, как, впрочем, и друзей, виной чему выступал на редкость угрюмый характер и, как мне показалось, патологическая боязнь дневного света. И тем не менее, бросая все, он решается на далекий, тяжелый и отнюдь не безопасный морской переход, будучи не в состоянии даже крепко стоять на ногах! И тут, совершенно неожиданно я был поражен той легкости и простоте, с которой вдруг само по себе всплыло подходящее решение всей этой непостижимой загадки: мой брат Роберт больше всего на этой земле боялся своего собственного дома!
Столь неприятное открытие невольно воскресило в памяти прощальный разговор с Габриелем, когда верный слуга с затаенным дыханием упомянул зловещего оборотня, чьи следы, по его мнению, вели именно сюда, в Стерлинг. Для меня даже в жуткие часы душевного кризиса никогда не существовало какого-то потустороннего мира, но здесь, в доме Хугнеров я вдруг впервые почувствовал его грозное ледяное дыхание, обрушившееся на меня, словно густой осенний ливень.
То, как напряженно заерзал я в кожаном кресле, не прошло мимо внимания сидящего напротив Роберта, который, как мне показалось, хитро усмехнулся. Стыдясь волнения, я виновато опустил глаза и когда снова поднял их, лицо моего собеседника вновь выглядело каменным изваянием.
— Для меня не составляет особого труда, дорогой Руперт, понять то, о чем вы сейчас так напряженно думаете, — сказал мой брат, тяжело поднявшись с кресла, — поверьте, вы нисколько не ошиблись в своих, первых впечатлениях от пребывания в здешних краях. Да, сейчас вы находитесь в самых пустынных и унылых местах, где даже встреча с человеком является редкостью. На добрые десятки миль вокруг здесь простираются лишь бескрайние владения девственного одиночества, переступить границы которого под силу далеко не всем. Как с братом, я хочу быть с вами откровенен до конца. Подойдите пожалуйста к окну, и я покажу вам одну примечательную вещь, возможно, имеющую некоторое отношение к моему поспешному отъезду.
С этими словами Хугнер отложил сигару и распахнул высокое, узкое окно, через которое свежий поток воздуха чуть было не погасил пламя оплывших толстых свечей.
— Как вы думаете, что там? — серьезно спросил он, пропустив меня вперед.
Как ни всматривался я в изрыгавшую сильный холод ночную тьму, ничего кроме каких-то расплывчатых очертаний обнаружить мне так и не удалось.
— Судя по всему, там скалы, — наконец крайне неуверенно ответил я, ни на шаг не отходя от широкого подоконника.
— Вы почти угадали, Руперт, но только почти. Перед вами, укрытый густым туманом ночи, и есть легендарный поющий камень — исполинских размеров скальная глыба, покоящаяся всего на двух опорах, из-за чего и создается впечатление, что она висит над землей. Иной раз даже трудно представить, как может она на протяжении сотен тысячелетий находиться в таком шатком положении и не рухнуть со своего постамента вниз. Не знаю, дорогой Руперт, — вздохнул мой брат, — я всегда был склонен считать, что ужасный камень еще переживет саму вечность, но в последнее время, особенно во сне, меня постоянно стали посещать зловещие видения того, как этот гигант, давший название поместью, с невероятным треском и гулом катится на мой дом. И виной всему, вероятно, этот отвратительный дикий свист, который издает каменное чудовище в ветреные, непогожие дни.
— Свист! — воскликнул я, на какое-то мгновение наконец различив в потемках уходящий под небеса необозримый силуэт.
— Может, я не так выразился, но звуки действительно напоминают зловещий монотонный свист. Конечно, когда-нибудь я и привык бы к нему настолько, что перестал бы обращать внимание, но воля обстоятельств заставила меня поверить в его дьявольский голос как предзнаменование чего-то дурного. Я слышал вой скалы незадолго до того, как исчез отец. И вот теперь, Руперт, мне постоянно кажется, что между мной и проклятой скалой идет незримая война: то ли я первым уйду в мир иной, то ли этот природный исполин погребет под собой руины этого дома.
Больше о страшной поющей скале в тот памятный вечер не было произнесено ни единого слова. Казалось, всего и так уже было достаточно, чтобы, прокляв столь дикие места, прямо сейчас же броситься в обратный путь и вернуться к себе, где не было ни мрачных покосившихся стен, ни бредовых историй и дьявольских скал. Это был, что называется, единственный шанс сохранить здоровый рассудок и невредимым вернуться в привычный мир жизненной суеты, однако здешняя атмосфера таинственности и необычайных ощущений уже опутывала меня сетями прочной, липкой паутины. Мои колебания на этот раз длились совсем недолго и очень скоро я мысленно пришел к тому, что больше всего на свете хотел в самое ближайшее время заполучить в безраздельную собственность страшный дом Роберта Хугнера.
