Андрей Дмитрук - Ночь молодого месяца (сборник)
Уйти в гражданскую авиацию? Что ж, летчику такого класса везде зеленый свет. Но каково после высотного блаженства, после власти над молниями сновать ткацким челноком взад-вперед, перетаскивая сонных торгашей и орущих младенцев? Или, скажем, подбирать лишайных овец, будучи пилотом санитарной машины…
Кхен Дарванг колебался недолго. Он был готов сдать самолет посланцам Комитета. А затем, следуя мужественным заветам предков, вернуться в колесо перевоплощений — санскару. Может быть, следующая жизнь окажется более удачной.
Он уже пролетал здесь однажды, совершая пробное захождение. Тогда по высокогорному лугу потревоженным жучиным гнездом разбегались овцы, мелькали фигурки пастухов. В этих краях еще помнят королевские бомбовозы. Сегодня пусто. Зеленая равнина клонится к северу, словно огромное опускающееся крыло. И вдруг — обрыв: серые, красноватые слои. Большая река на дне ущелья чуть ли не втрое раздулась после недавних ливней, и цвет у нее хмурый, свинцовый. По левую руку желтеют тростниковые крыши деревни. За ними топорщится, сплошь забив проход между скалами, тусклый предосенний лес.
А дальше, нависая над покоем жилищ, откосы выпячены тяжестью озера. Вот она, заоблачная чаша: массивный венец голого камня, редкие осыпи с корявыми елями, длинные тени на темном зеркале. Лишь птицы да козы могут напиться из самого неприступного в мире водоема.
Кхен уже смотрел не в обзорное стекло, а на телеэкран наведения, где в грубо контрастных цветах отражались те же утесы, и овал неподвижных вод, и скользящий по нему треугольник самолета. Неотрывно смотрел он, уже покорный одному чувству цели, а пальцы пилота как бы сами собой плясали по тумблерам, цеплялись за верньеры. И вот вплыли в раму две фосфорические черты, и гонялись друг за другом, пока не сложили крест. Крестом пометил Кхен налетающий берег.
Теперь можно расслабиться и сложить руки на груди. Автоматика откроет в нужное время люки, и луч лазера одну за другой проводит бомбы. Да, можно сложить руки. И даже закрыть глаза.
Прет Меам пришел накануне того дня, когда капитану Дарвангу предстояло сдавать самолет.
На базе еще действовал контрольный пост, но это была чистая видимость. Часовые документов не требовали и особенно охотно пропускали крестьян с корзинами, взимая дань свежими плодами или глотком деревенского вина. Не отвечая на шутки, Прет откупился парой манго и теперь стоял посреди двора, озираясь в поисках кого-нибудь из офицеров.
Ему повезло больше, чем он ожидал.
В последний раз (подумать только — в последний!) сменив замасленный комбинезон на парадную форму, шагал к проходной Кхен Дарванг. Походка стремительная, руки за спиной, орехово-смуглая маска — точно у божка на домашнем алтаре.
Прет был зорок, как положено горцу, и потому сразу узнал соплеменника в низкорослом, вкрадчиво-торопливом, темнокожем капитане.
Это было еще отвратительней — офицер-кхань. Но Прет одолел себя, ибо так велели старейшины. А еще — лежал в сарае собранный рис, и женщины терли его ручными жерновами, и дети играли кукурузными початками, и в стареньком храме отец Ба Кхо полировал пемзой только что высеченную им статую владыки рая — Амитабы. И все это надо было спасать…
— Господин мой…
— Я ничего не покупаю, парень.
Так и есть, десятки лет городской жизни не в силах справиться с резким, от родителей унаследованным говором кханя.
— Господин мой, сдается мне, вы из наших краев.
Раньше, в счастливые, вернее, наполненные до краев и неощутимо быстрые дни служения самолету, Кхен, возможно, и вовсе не ответил бы молодому крестьянину. Прошел бы мимо, не шелохнув и ресницами. Сейчас душа была смягчена и открыта. Пилот готовился оставить мир, не отягощая свою карму малейшим причинением зла. Потому и остановился.
«Из наших краев…» Ну что ему сказать, высушенному горным солнцем кривоногому дикарю? Белая головная повязка, литые мускулы в разрезе холщовой рубахи, красный жилет, черный пояс-шарф — небось двадцать восемь оборотов вокруг талии, по числу наиболее чтимых горцами бодхисатв… Только вместо легкого ружья с медными украшениями в руке корзинка, прикрытая чистым полотном. Смотри-ка, и кханей разоружили, перевернулся мир…
Сказать тебе, парень, из каких краев капитан Дарванг? Ведь не поверишь, услышав, что родина его, навеки утерянная, синеет в двадцати тысячах метров над твоей головой.
— Зачем я тебе нужен? — спросил Кхен. Молодые солдаты редко выдерживали его прищур, как бы раздевавший мысли. Горец был не таков. Дарванга чуть ли не смущал его упорный, диковатый взгляд. Плохо скрытая ненависть пополам с детским любопытством. Так, должно быть, смотрели его (и Кхена) воинственные предки на захваченных в плен чужеземцев.
— Так что же ты все-таки хочешь? Говори или оставь меня.
Внезапно кхань поставил корзинку на асфальт (капитан невольно отшатнулся), обхватил руками плечи и отвесил старинный тройной поклон. Как перед вождем или большим феодалом.
— Господин, — сказал он, не разгибая спины, — нам нужны твои бомбы.
Детство вошло Прету в память как раскаленная игла. Не хватало слов, чтобы описать младшим разъяренное, рычащее на тысячу голосов небо.
…Небо волочит тени гигантских крыльев по горным террасам, по беззащитным коврикам полей. И вот уже вперевалку разбегаются женщины с малышами, привязанными за спиной. Спотыкаются, падают, прикрывая собой маленького… Да разве его прикроешь? Истерический визг стальных осколков, фейерверки напалма; фосфор, выедающий язвы до костей; иглы и дробинки-шарики. Люди, похожие на дикобразов. Изрешеченные навылет. Кровавое месиво в воде…
Многие из тех, кто сейчас носит мужскую головную повязку, болтались тогда за спинами матерей. Многие, как и Прет, отмечены рваными шрамами, или таскают металл в теле, или едва дышат легкими, сожженными газом.
То было двадцать с лишним лет назад — когда вымирали от голода целые кханьские деревни. Когда отцы, устав тереть муку из древесной коры, начинали стрелять в королевских сборщиков налогов.
Прет рассказывал младшим — и снова являлись ему желтое, как сера, клубящееся небо; боль — долгим лезвием в груди, надорванной сумасшедшим бегом; настигающий свирепый вой… Крика и слез ему не хватило. Упал и зарылся лицом в сухие колючие травы. Чьи-то ладони жестоко ударили по ушам, комья царапнули спину… Задыхаясь, мальчик перевернулся. И увидел прямо над собой одетую железом махину, чуждую, как выходец из ада.
Глаз сумел остановить безмерно малое мгновение полета. Во всех подробностях, вплоть до цифр на крыше и заклепок, навсегда отпечатался в мозгу Прета пикирующий великан. Он был так низко, что мальчик мог бы попасть в него камнем.
