Джеймс Фелан - Карантин
Я объяснил, чем стали для меня Анна, Мини и Дейв. Мы больше всех сдружились в лагере ООН и могли бы стать отличной командой. Хотя мы, наверное, успели немного надоесть друг другу, потому что поездка к Мемориальному комплексу 11 сентября получалась какой–то напряженной. Только наши пикировки не шли ни в какое сравнение с тем, что началось дальше. Вагон накренился, замигал свет. Огненный шар пробил дверь и ворвался внутрь, бросив нас на пол – и мир исчез. Я вернулся в темноту и боль, а мои друзья ушли навечно. Так начались двенадцать дней одиночества, которые я провел как в бреду. Но я вырвался из липкого наваждения – иначе было нельзя. Я не просто сохранил память о друзьях: они остались жить в моем воображении. Они покинули меня именно в тот момент, когда я оказался готов принять их смерть, потому что понял: если хочешь выжить, полагаться нужно только на себя.
Я говорил медленно, чтобы Пейдж успевала записывать для Одри. Мерное тихое поскрипывание ручки по бумаге успокаивало, позволяя мне смотреть на события этих недель со стороны, отстраненно; важной казалась не столько сама информация, сколько участие в том, что стало с человечеством.
– Какой ты молодец! – сказала Пейдж. – Я бы ни за что не выжила на твоем месте. Ни за что на свете.
Я не стал скрывать, что в зоопарке меня ждут Рейчел с Фелисити. Скорее всего, даже когда Боб с Даниэлем решат, что остальным пора узнать о Калебе, они кое–что утаят, поэтому Пейдж и Одри я рассказал о его превращении так, как считал нужным. К концу разговора я съел весь обед и плитку шоколада напополам с Пейдж, Одри выпила две чашки чая, а в блокноте появилось два десятка мелко исписанных страниц. Мне пришло в голову, что вот так вот остаться в живых и не иметь возможности общаться с людьми, не знать, что произошло и кто в этом виноват, очень тяжело. Одри, «ушами» которой стали другие, не позавидуешь.
У приемной матери Пейдж в глазах стояли слезы, когда я подошел к моменту расставания с Мини, Дейвом и Анной – особенно Анной – по пути на Лодочную пристань.
– Иначе…иначе они бы задерживали тебя?
– Да. – Кивнул я и подумал, достаточно ли безумна моя история, чтобы папаша Пейдж нарядил меня в смирительную рубашку. – Они помогли мне не сойти с ума, если можно так сказать. Были моей компанией в небоскребе, отвечали на мои взгляды и болтали со мной. А потом, когда за мной гнались Охотники, я осознал, что справлюсь сам, и не ошибся: если бы я их не отпустил, то не попал бы сюда.
– Ты скучаешь без них?
– Скучаю? Да. Или, скорее, сожалею, что не в моих силах было спасти их.
Одри зарыдала, и Пейдж обняла ее за плечи: в ярко–голубых глазах девушки стояли слезы, тяжелая капля скатилась по щеке, а на длинных черных ресницах блестели другие, готовые сорваться вниз. Я сам заморгал, чтобы прогнать навернувшиеся слезы, и у меня вырвался смешной звук: то ли всхлип, то ли кашель.
– Грустная история, – прочитала Пейдж слова из блокнота, написанные Одри.
То, что я рассказал, и то, как они слушали меня, сплотило нас, стало нашей тайной, которой отведен самый укромный уголок сердца.
6
Пейдж и Одри никак не прокомментировали новости о масштабах разрушения, о зараженных, и я понял, что нужно оставить их наедине: пусть вспомнят дорогих людей, которых они потеряли. Поблагодарив за обед, я встал из–за стола и направился на верхний этаж комплекса.
Обитатели Челси Пирс не сидели без дела; было видно, что они обосновались здесь не на один день. Они работали небольшими группами, просто общались, помогали друг другу. У каждого человека был круг обязанностей, которыми он не смел пренебрегать. Люди работали и казались довольными – даже счастливыми. Хотелось ли и мне жить так, как они? Ежедневно работать, чтобы просто выживать? Или такого существования мне уже хватило? Ведь даже до атаки я всегда знал, что никогда и ни за что после окончания школы я не стану рвать жилы ради карьеры, «жить ради работы». Ведь должна быть возможность выбора, свобода? Если уж каждый день, каждый час вот так вот трудиться, то лучше вернуться в зоопарк к Рейчел и Фелисити. Они не просто проживают день в ожидании следующего: у них есть звери, о которых нужно заботиться, рты, которые нужно кормить, у них есть цель, не имеющая ничего общего с эгоизмом.
На крыше я нашел Боба: в последний раз перед заходом солнца он осматривал территорию. В сыром воздухе висел запах гари. Темная, почти черная вода Гудзона бурлила; кое–где болтались остовы разбитых лодок. С противоположной стороны крыши отлично просматривалась в обе стороны Одиннадцатая авеню: насколько хватало глаз, она была испещрена темными точками побитых и выгоревших машин, с высоты напоминавших оспины на коже.
– Будто в зоне боевых действий, да? – спросил Боб.
– Похоже.
– Снова мы оказались на войне.
– Снова? – переспросил я.
– Как одиннадцатого сентября. – Боб немного помолчал. – Улицы города напоминают мне фотографии из книги о первой американской войне в Ираке: дорога в пустыне, а на ней тысячи разбитых, сгоревших машин, которые медленно засыпает песок.
Он рассматривал улицы вечернего города в маленький бинокль.
– Они нападали на вас? Зараженные, я имею в виду.
Боб повернулся ко мне: быстро, с искаженным гневом лицом.
– Зараженные, Охотники, как ты назвал их утром?
Я кивнул.
– Нет. Но на нас дважды нападали люди.
– Люди?
– В первый раз они стреляли, а во второй раз эти сукины дети подъехали на машинах и стали забрасывать нас зажигательными бомбами. Одна даже угодила на крышу, вот смотри.
Он махнул рукой в сторону огромного черного участка крыши – размером с теннисный корт, не меньше; казалось, что даже снег больше не хочет ложиться на месте пожара.
– Что за люди?
– Выжившие, как мы. Это было на прошлой неделе.
– Черт!
Я вспомнил о семьях, прячущихся внизу, о людях, которые выжили, чтобы на них нападали такие же выжившие. Вспомнил совсем свежие тела на снегу: те трое погибли, потому что не могли больше сидеть на месте. Я подумал о тех, кто мог убить их. Всегда найдутся люди, которые сумеют воспользоваться ситуацией, пусть самой трагической. Они не остановятся, даже если придется нападать на тех, кто может стать их единственной поддержкой. Наверное, они не видят смысла беречь в себе человеческое, если существование человечества под вопросом. Во всех нас без исключения сидит убийца, который легко вырвется наружу, – стоит лишь на миг дать слабину.
Я зря терял время. Из города нужно убираться, и чем быстрее, тем лучше. Так чего я жду? Почему не спрошу Боба напрямую, готов ли он и другие уйти вместе со мной? Потому что нельзя задавать этот вопрос сразу, без подготовки. Мы познакомились, рассказали друг другу наши истории, но я все равно слишком мало о нем знаю. Поэтому я спросил:
